Хилари Мантел - Фладд
Один из детей поднял руку.
— Раз надо поститься всего три часа, можно ли мне позавтракать, если я встану совсем рано?
— Можно. Хотя для желудка вредно есть в очень ранний час.
— А если я все-таки встал очень рано, позавтракал, а потом вижу, что у нас часы отстают? Мне в этот день не идти к причастию?
— Ну, если ты заблуждался искренне… — Дети ее смущали. — Не знаю, — сказала Филомена. — Спрошу у отца Ангуина.
«Или посмотрю в моей книге вопросов и ответов», — подумала она. И вообще, что такое время? В книге говорилось об истинном времени и среднепоясном; упоминались меридианы. Еще там было о поправке на летнее время и о том, как быть тем, кто пользуется солнечными часами.
— Это как-то связано с Гринвичем, — сказала она. — Главное, чтобы было правильно по Гринвичу.
Дети загалдели, сразу поднялся лес рук.
— Гринвич — это как Лурд? Там бывают чудеса? Исцеления?
Филомене было трудно с детьми, и чем дальше, тем труднее. Перпетуя говорила, что таинство действует само по себе. Им не обязательно понимать; она, Филомена, должна только проследить, чтобы они все делали правильно.
— А если я пощусь, но у меня выпал зуб, и я его нечаянно проглочу?
— Ничего страшного, — ответила Филомена. — Ты все равно можешь идти к причастию.
— А вы говорили, что нельзя трогать облатку зубами. Вдруг у меня в животе…
Из соседнего класса донесся рассерженный голос Перпетуи. Филомена знала симптомы и признаки. Скоро в дело пойдет трость.
— А если я пощусь, и мне в рот залетит муха?
— На сегодня достаточно, — сказала он. — У вас будет еще много времени для вопросов. А сейчас мы все очень тихо встанем из-за наших парт (она чуть не сказала: «из-за нашинских парт»), построимся по одному, наденем сапоги, встанем парами, пойдем в церковь и потренируемся, как нам причащаться.
В церковь. О Господи, Господи, думала Филомена, чувствуя, как сильно забилось сердце. Она ровным счетом никак не могла на него повлиять: пусть себе трепыхается, стучит в ребра, бьется, словно запертый в сарае щенок. Нет двери, которую можно открыть, чтобы выпустить его на волю.
Скорбным крокодилом класс вползал в церковь, затихая на входе и шаркая ногами. «Они такие медлительные, — говорила Питура. — Чтобы причастить их весной, придется репетировать всю зиму, иначе они будут налетать друг на друга или еще чего натворят». Она предложила Филомене свою самую тяжелую палку, но молодая монахиня отказалась. Она отлично знала, что у Питуры руки чешутся поколотить этой палкой ее саму.
Если бы в церкви было хоть чуточку светлее! Тощие фигурки вереницей призраков просачивались на скамьи — словно привидения, обитающие в пустой тифозной палате детской больницы. Филомена взяла пучок свечей из ящика перед Маленькой Терезой, зажгла их от тех, что уже горели, и вставила в подсвечники.
— Хорошо, — сказала она. — Начинаем.
Дети разом вскочили с колен и, толкаясь, начали протискиваться в центральный проход.
— Стой, стой, стой! — закричала Филомена. — Назад, назад, назад! На свои места. Встали на колени, сложили руки перед собой. Закрыли глаза. По моей команде первый встает, идет к проходу. Второй встает, идет к проходу. Строимся цепочкой. Первый поворачивает налево, потом второй, следом остальные. Подходим к алтарной ограде, благоговейно преклоняем колени. Руки складываем перед собой, закрываем глаза, открываем рот, ждем своей очереди получить святое причастие. Когда места у алтарной ограды не осталось, остальные ждут вот здесь, в конце прохода. Не толпимся за спиной у тех, кто стоит на коленях, иначе как они пойдут обратно?
Сперва дети закрывали глаза раньше времени и налетали друг на друга, но примерно через полчаса уловили основную мысль, и дело пошло лучше. Они тормозили перед алтарной оградой, открывали рот, по команде закрывали его и, благоговейно помедлив мгновение, вставали и плелись на место. Лица у всех были сосредоточенные и напуганные. Филомена еще не успела забыть собственные детские страхи и знала, чего боятся ее питомцы. Сумею ли я найти свое место в людной церкви во время одиннадцатичасовой мессы? Что, если я по ошибке начну пробираться на чужую скамью, а все будут смеяться и показывать на меня пальцем? А вдруг, что еще хуже, я зайду не в тот проход и совсем потеряюсь? И как выйти со своего места, не отдавив ноги тем, кто сегодня не причащается? Получится ли у меня встроиться в цепочку или я создам затор?
— Держите глаза открытыми, — посоветовала она. — Нет, я хотела сказать, думайте хорошенько и все примечайте. Вот, например, на женщине в конце вашего ряда чудная шляпка. Запомните ее, чтобы найти свой ряд, когда пойдете назад.
Она стояла в дальнем конце церкви и следила, как дети выстраиваются в центральном проходе. За спиною у нее была статуя Фомы Аквинского — холодного святого с гипсовой звездой. Оттуда доносился шепот, шорох, как будто там копошится семейство мышей. У нее мурашки побежали по коже, затем она почувствовала, что на нее смотрят, и поняла: там отец Фладд. Она ощущала его взгляд затылком — через черное монашеское покрывало, через белый плат, через туго затянутый нижний чепец, через короткий пушок отросших волос.
— Еще раз! — крикнула она. — Закрыли глаза. Опустили голову. Прочитали короткую молитву. По моей команде встаем по одному… Начали!
Она выждала, пока первый и второй ребенок двинутся к проходу, затем торопливо обернулась:
— Отче! Отче!
Фладд стоял за статуей и не выходил. Филомена слышала, как дети в резиновых сапогах шлепают к алтарю. Она отступила — почти метнулась — в тень под галереей и зашептала:
— Вы здесь? Мать Перпетуя меня наказала — теперь я больше не ризничая. Она видела позавчера, как мы чинили нос, и ужасно разозлилась, что я отнимаю ваше время. Я хочу с вами поговорить, мне нужно задать вам несколько вопросов.
— Да, — ответил Фладд. Его черная фигура за статуей была почти неразличима, и казалось, будто говорит сам Ангелический доктор.
— На старых огородах… там есть сарай…
Филомена слышала, что первая партия детей, шаркая, возвращается на свои места. Слишком быстро! Они лишь коснулись коленями пола у алтаря и сразу пошли назад. Чувствуя, как ускользают мгновения ее жизни, она ухватилась за постамент статуи, за твердые гипсовые складки одеяния, вскинула тонкие руки в голубых прожилках вен и вцепилась пальцами в звезду, словно утопающая. Фладду хотелось шагнуть к ней, но он сдержался. «В час мертогрозный, — думал он, глядя на Филомену. — В час смерти грозной дай быть с тобой».
Глава шестая
За пределами монастыря Филомена шла иначе — быстро, размахивая руками, перескакивая через кочки. Отец Фладд еле за нею поспевал.
— Я была тут как-то в прошлом году. — Ветер уносил ее слова, так что их трудно было расслышать. — Ранней весной… наверное, в апреле. Здесь цвели нарциссы. Маленькие, дикие. Не те желтые великаны, что в магазинах.
Фладд представил себе эти цветы, гнущиеся под весенним ветром, бледно-желтые и хрупкие, словно руки китаянок в белых халатах.
— В прошлом году или в этом? Ты вроде бы здесь меньше года?
Филомена резко остановилась.
— Да, конечно, в этом году! Господи, как время-то ползет! Дни кажутся такими долгими, отец Фладд. Они просто нескончаемые. Не знаю, когда это началось. Наверное, с тех пор как мы закопали статуи.
— Вряд ли, — ответил Фладд. Он запыхался от подъема, устал от бесполезных дел и чувствовал себя очень старым. — «Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды»[32].
Девушка не узнала цитату.
— Так вы ни на что не надеетесь?
Мгновение она смотрела на него, и Фладд подумал, какие же удивительные у нее глаза: зеленовато-серые в желтую крапинку — цвет, более подходящий для кошки, нежели для монахини. Не отвечая на вопрос, Фладд зашагал дальше.
— А ты не боишься, что тебя увидят? — спросил он. — Вряд ли тебе можно сюда ходить. Я могу гулять, где вздумается, а ты — нет. Странное место для обсуждения духовных вопросов.
— Я пришла на исповедь в недерхотонский вечер, думала застать вас, а застала старика. Еле-еле выкрутилась, задавая ему вопросы про пост.
— Мне немного про тебя рассказали.
Филомена обернулась. Из-за монашеского покрывала она не могла просто скосить глаза — надо было поворачивать голову, — и от этого весь разговор получался куда значительнее.
— Про стигматы?
Они дошли до сарая, про который говорила Филомена. Дверь, висевшая на одной петле, хлопала от ветра. Пол был усеян стружками и сухим белым пометом давно съеденных птиц.
— Да, — ответил Фладд. Он, пригнувшись, шагнул в дверной проем. Внутри его голова почти упиралась в потолок. Сквозь разбитое окно тянуло холодным ветром прямиком из Йоркшира.
Филомена вошла следом, тоже пригнув голову.
