Марк Хелприн - Солдат великой войны
— Что такое coitus interruptus? — спросил Николо.
— Coitus — заниматься сексом, — ответил Алессандро, — а interruptus — когда это внезапно прекращается.
Николо захохотал.
— Кому захочется interruptus?
— Как, по-твоему?
— Не знаю. Но, думаю, это глупо. Зачем останавливаться, если ты уже начал? Зачем начинать, если собираешься остановиться? Я думал, в сексе останавливаются постепенно, как утка, приводняющаяся на поверхность пруда.
— Да, но ты можешь представить себе что-то, почему может возникнуть необходимость остановиться в определенный момент?
— Нет.
— Хорошенько подумай.
— По случаю праздника?
Алессандро поморщился.
— Да не знаю я! Чего вы от меня хотите? Мне ужасно хочется заняться сексом. Хорошо. Некоторые люди останавливаются посередине. Бум! Это их проблема. Не хочу о них даже говорить. Забудем о них. Невероятная глупость идти в армию после войны.
— А как насчет детей?
— Что насчет детей?
— Иметь детей.
— В смысле — иметь детей? — в отчаянии воскликнул Николо.
— Они могут появиться.
— И что?
— Может, это веская причина для того, чтобы резко прерваться?
— Чтобы у тебя появился ребенок?
— Нет, идиот! Чтобы не появился!
— Не понимаю.
Алессандро сел.
— Как, по-твоему, появляются дети?
— Мать и отец что-то делают перед сексом — с тряпкой, или каким-то высушенным растением, или сваренным вкрутую яйцом, которое отец кладет в мать или что-то в этом роде с помощью резиновой груши и стеклянного блюда.
— Нет, — сказал Алессандро. — Не совсем так.
— Нет?
— Нет, ты просто должен заниматься сексом. Если женат — пятьдесят раз, если не женат — один.
— Вы шутите!
— Я не шучу.
— Я думал, надо сделать что-то еще.
— Больше ничего не требуется.
— Хорошо, буду знать, — кивнул Николо, — потому что, вы понимаете, я могу… вы понимаете.
— Теперь ты видишь, как безумен мир, Николо? Каким бы он ни был неописуемо прекрасным. Представить себе не мог, что в последние часы жизни буду сидеть на камне под звездным светом на горном склоне, объясняя азы половой гигиены ученику с пропеллерной фабрики.
— Что ж, теперь я знаю.
— Хорошо.
— Так что там с Орфео?
— Что с Орфео? Этот толстый парень спросил: «Помнишь сотни людей, которые сидели там за столами?» Я ответил, что да. «Все приказы и коммюнике проходили через них, и, если ты пообещаешь никому не говорить, я расскажу тебе кое-что, что поразит тебя до глубины души». «Что?» — спросил я, делая вид, что не в курсе. «Ни один приказ, ни одно коммюнике не уходили в том виде, в каком поступали в этот зал. Если в поступающем приказе говорилось: „Продвинуться на двадцать километров, повернуть направо, войти в соприкосновение с противником и удерживать позицию на фланге, пока основное наступление будет развиваться на юге“, то в исходящем могло значиться: „Продвинуться на пятнадцать километров, повернуть налево и менять позицию по мере необходимости, в зависимости от проведения отвлекающих маневров на востоке“. Или морской приказ. Координаты ставились другие, менялся тип корабля. Клянусь Богом, итальянские корабли отправлялись в Полинезию, а японские каким-то образом попадали в Средиземное море. Ты знаешь, сколько человек погибло, хотя могли остаться в живых? А сколько не погибло, хотя изначально их посылали под пули? Я не знаю, что ели в армии. Однажды весь запас армейской корицы отправили зенитной батарее в Тревизо. Им пришлось есть корицу всю войну — двадцать две с половиной тонны, а остальные не получили и щепотки. Пехотный батальон на границе с Францией получал вагон за вагоном трубочного табака, а на один крейсер, клянусь, несколько месяцев не поставлялось ничего, кроме паштета из анчоусов». Я сказал толстяку, что то, что он рассказывает, в полной мере соответствует армейской жизни, какой я ее видел, и спросил, почему он не попытался все это остановить, раз уж знал о происходящем. Он ответил, что пытался, обращался к генералам и штатским чиновникам, рассказывал обо всем, но слышал от них: «И что? Мы же побеждаем». Мы победили, Николо, но потеряли как минимум семьсот тысяч убитыми и во много раз больше ранеными. Создавались специальные комиссии, чтобы подсчитать наши потери, но из-за неразберихи в архивных материалах цифры уж слишком разнились, чуть ли не на сотни тысяч. Поэтому никто не знает, сколько итальянцев погибло на войне. Вполне возможно, что сто, а то и двести тысяч так и остались неучтенными, исчезли. Тогда как потеря одного человека должна останавливать мир. Я спросил его, почему приказы менялись, и он ответил: «Из-за карлика, из-за маленького, похожего на летучую мышь существа, Орфео Кватты. Он сидел на возвышении посреди зала. Занимал должность главного писца. Остальные видели в нем Цезаря Августа». «Разве его нельзя было заменить?» — спросил я. Толстяк улыбнулся. «У него в сейфе лежали печати, бланки приказов, назначений, заявлений, деклараций и указов. Он создал правительство в правительстве, мог назначать на должности и менять жалованье, отправлять своих врагов в маленькие города Калабрии и награждать прихвостней синекурами. У него случались приступы безумия и мании величия, когда он восседал на возвышении, а писцы в ужасе вжимали головы в плечи, притворяясь, будто ничего не слышат». Мы говорили долго. Он сказал, что все хотели убить Орфео, только об этом и мечтали. «Но никто его не убил, — заключил он, — так же, как никому не удается ласкать самую прекрасную женщину на свете». «У самой прекрасной женщины на свете всегда есть любовник, так?» — спросил я. Разумеется, пришлось ответить ему. Тогда я добавил: «А значит, есть кто-то, кому удается к ней прикоснуться».
«Да», — согласился он. «Тогда, — сказал я, — кто-то должен убить Орфео. И кто-то убьет». «Нет, — возразил он. — Никто и никогда». «Как его отсюда убрали?» — «Война закончилась. Все равно что воду спустили из полной ванны». — «Куда он отправился?» — «На следующее утро я тоже там побывал. Он жил в пещере, вырытой в основании Тестаччо».
— Где это Тестаччо? — спросил Николо.
— Ты знаешь, где пирамида?
— Да, в Египте.
— Нет. Я про ту, что в Риме.
— В Риме есть пирамида?
— Ты когда-нибудь ездил в Остию?
— Да.
— Как?
— На поезде.
— Не обращал внимания на пирамиду напротив железнодорожного вокзала?
— То сооружение?
Алессандро так энергично кивнул, что Николо увидел ответ даже в темноте.
— А ты что подумал?
— Я думал, там что-то строят, и пока не закончили другую сторону.
— Нет. Это пирамида. А дальше по улице, за протестантским кладбищем, большой холм, который называется Тестаччо. Он практически весь из разбитых амфор, которые использовали как балласт на кораблях, которые швартовались в Тибре. Они понимали, что река обмелеет, если будут сбрасывать туда осколки, поэтому сваливали их в одно мест, и в итоге получился холм. В этом районе также расположена Маттатойо[101], а люди, которые там живут, такие бедные, что даже не могут просить милостыню на улицах в других частях города, чтобы тамошние жители не возгордились от своего богатства. Ты, я, да и любой другой отшатнулись бы от стариков с блестящими глазами и почерневшей кожей, которые едва передвигают ноги, зная, что жить им осталось пару недель. Разница между мной и ими только в том, что я чистый и могу говорить.
— Не такой уж вы и чистый, синьор. Вы весь в пыли, а глаза у вас горят, как у волка.
Алессандро улыбнулся:
— Как у волка?
— Как у волка.
— Ладно, я не чистый, сердце сдает, и я лежу на земле, но все еще могу говорить. Я говорю, и быстро, так?
— Быстро — не то слово.
— Хорошо, — в голосе Алессандро послышались довольные нотки. — А ты, как я понимаю, не возражаешь.
— Расскажите мне об Орфео до того, как умрете, — Николо показывал, что юмор ему не чужд.
— Я не умру, пока не станет жарко.
— Откуда вы знаете?
— Потому что я так хочу, и так будет.
— Если бы вы не сказали мне про свое сердце, я бы и не узнал.
— Я хочу умереть.
— Почему?
— Я готов.
— Вы устали жить?
— Я давно уже устал от этого мира, а теперь я уже наполовину в другом. Не такой уж он и неприятный. Не темный. Совсем наоборот. Это земля света, и скоро я начну спрашивать, не парю ли я в воздухе.
— Вы хотите, чтобы я остался с вами?
— Нет. Когда рассветет, возвращайся на дорогу и иди к сестре. Она красивая?
— Есть такое.
— Я хотел бы встретиться с ней, но боюсь, что она не поймет. Отнесется ко мне недоверчиво, может, немного застесняется.
— Не думаю. Она была проституткой.
— Кто может быть более застенчивой, чем проститутка в монастыре?
— Ей пришлось стать проституткой, но только на полгода. Вышка потеряла устойчивость, когда отец находился наверху, закрепляя провода. Месяц пролежал без сознания, потом долго не мог ходить. Он ничего не узнал. Она говорила ему, что работает в кафетерии, и переодевалась в отеле. Как только он получил работу на кирпичном заводе, она завязала. Не следовало мне говорить вам, она меня убьет, если узнает, но вы рассказали мне об Орфео.
