Галина Щекина - графоманка
Ларичева не умела врать.
Все ее мечты и страхи были написаны у нее на лбу. В церкви с ней творилось что-то странное. Когда она заняла очередь, приготовившись стоять два часа, стоящие впереди старушки стали пропускать ее, сердобольно оглядывая бледное, в слезах лицо: “Чего с ей тако?” Она, правда, не знала, что с ней. Священник ее растерянно останавливал два раза: “Не довольно ли, дочь моя? Оставь на завтра…” Но разве могла Ларичева остановиться? Она в первый раз была на исповеди.
Только одна близко стоящая старушка расслышала: “Господи, останови их, удержи, пусть они не бьют друг друга по голове мясорубкой”.
После причастия и целования креста Ларичеву по щеке погладил пронзительный весенний ветер. Под светлыми сводами весеннего серого неба все казалось простым, легким, роскошным. Сладкими были даже дождинки на горящем лице. Невиданное чувство легкости и пьяной веселости зашатало ее. Простили ее, простили!
НАСТАВНИК РАДИОЛОВ И ЕГО ХРИСТИАНСКИЙ ПОДХОД
Когда под светлыми сводами статотдела на рабочем столе Ларичевой среди простыней, пустографок и технико-экономических анализов появилась очередная тетрадка под заголовком “Автор Упхолов”, ее первое чувство было — “фу, не вовремя”. Потому что она сдавала рукопись Радиолову для семинара и одновременно пыталась слепить первый черновик для Батогова. Хорошо бы, конечно, соединить. Но Радиолов не хотел ничем рисковать, да и Ларичева, летописка несчастная, тоже не была ни в чем уверена. Она, как слабое, эмоционально неустойчивое существо, хотела, чтоб там была не только производственная линия, но и личная. А Батогов говорил только про работу. Все это получалось слишком железобетонно, насильно… Как будто читаешь книгу через слово и видно пустоты… А историю знакомства с беленькой женушкой и тем более с женщиной из Иркутска Нездешний, конечно, фиксировать не разрешал…
Ларичева пришла к Радиолову, под светлые своды союза, чтобы отдать свои переделанные рассказы.
Там были “Дети из почтового ящика” — как мать-одиночка родила двойню, и как случайно об этом узнал не отец детей Давид, а узнала-то его мать, и вдруг она приехала… И еще там был рассказ про Нурали под названием “Капкан для амура”, самый дорогой для Ларичевой на тот смутный день. Радиолов, склонив голову набок, осведомился, куда же в результате подевался виновник всего Давид? Пропал из поля зрения. Может, конечно, женщины и сами справились с двойней, но, извините, его отношение знать необходимо, была ли это интрижка, или серьезное переживание. Нельзя так брать героя и потом выбрасывать за ненадобностью. В “Капкане” он ругал заголовок. Это не заголовок, он не вытекает из повествования. Для заголовка подойдет только то слово, которое осветит главную грань. Если с героя сняли шапку, и благодаря этой шапке лесник их из ямы спас, так значит, надо назвать “Шапка”… Ларичева поняла, что они говорят на разных языках, для нее этот рассказ мог быть истолкован только как капкан — туда свалилась любовь, там замерзла. Радиолов сказал, что в “Капкане” есть в начале крючочки, а в конце на них защелкиваются петли, и все становится на свои места: “Я на эти крючочки поймался бесспорно”. Значило ли это, что “Капкан” более сделан, чем все остальное? Ничего подобного. Радиолов не объяснял такие детали. Он сказал просто — “поймался”.
Он еще усадил ее в кресло и дал почитать отрывок из новой повести. Своей повести! Ларичевой еще никто не давал понять, что кому-то нужно ее мнение. Тем более писателю. Известному!
Она стала внимательно читать и адски затосковала. Там юного романтического учителя посылали работать в зону. И не то чтобы над ним измывались, а просто непонятно было, отчего это такому ласковому и прощающему больше нигде места нет, кроме как в зоне. Почему, например, он не мог работать в школе? Ведь в школе одни сморщенные тетки! Хотелось вскрикнуть, вмешаться и защитить его, но тогда бы на его место пришел другой — злобный и не прощающий…
И было очень хорошо написано! С народными поговорками, прибаутками, которые застревали в горле, хотя они были, конечно же, кладезь. Ларичева завидовала чистому тексту, за которым, конечно же, стояла тяжелая работа над словом. Но внешне все было блеск. И лексика была не то, что у Ларичевой — горбатая, не приглаженная, с жаргоном… Тут лексика была прозрачная, конечно же, исконно русская, нежная, настоящий перезвон ручья и шелестящих листьев…
— А что, черновик нельзя ли почитать? — спросила некстати Ларичева.
— Зачем?
— Ну, чтобы понять, какое чувство вас подтолкнуло… Мне кажется, вы себя уж очень жестко держите, никаких вольностей.
— Ответственность перед читателем, дорогая Ларичева, требует того.
— А перед собой? Вы-то не человек? Я все хочу настоящего вас узнать, не переделанного… А так здорово. Нечего сказать. Я по теме могу только догадываться, что для вас главное — не события, а душа. Но вот тут есть какое-то губление вас самого, вашего “я”, что ли… Ну, может, я не понимаю.
— Да нет, я бы не сказал… Вы, несомненно, что-то чувствуете. Хотя портит все известная доля категоричности…
— Да вы простите меня. Вы очень хороший. Я пошла. Я вам в следующий раз нового поэта принесу, он такой трагический, азиатский. Упхолов — не слышали? Он у нас электриком работает.
— Я русское люблю, дорогая Ларичева. Но посмотрю, если вы отберете на свой вкус.
— Понимаю — вы любите таких, как Рубцов.
— Вообще-то, я люблю Шукшина. И его, и Рубцова считаю частью национальной культуры.
— А то, что жуткая жизнь и жуткая смерть — тоже часть национальной культуры? Или его личная вина? Так сказать, вина от вина? Вот если бы он сейчас пришел и попросил последние деньги на бутылку отдать? Вы бы дали, конечно?
— Вина, но не его. Вы мемуары в “Слове” прочитайте…
— Ладно, прочитаю и скажу вам. Я стихов немного принесу, штук десять. А кого будут обсуждать на семинаре, не знаете?
— О, нет, нет, тут решаю не я, а комиссия. Но приходить могут все желающие.
— И Упхолов?
— Конечно же.
Радиолов сидел одетый в холодном нетопленом союзе. Над головой у него висел серебристо-лучистый портрет Яшина. В кармане было пусто и домой стремиться незачем. На столе перед ним лежали папки начинающих для семинара. Он для них делал все — сидел, выявлял, редактировал, просил деньги на семинар… А они приходили и вякали на его выстраданную повесть. Но он вида не показывал, что это больно. Он привык терпеть боль. Потому что у него был подход христианский.
Он знал, что без боли ничего не бывает. Он пятнадцать лет отсидел в тундре, среди полных дебилов и отбросов общества. То, что за него заступились люди из столицы и вызволили из тундры, оплачено столькими годами отчаяния. И первые публикации пошли вот только-только. А эти молодые хотят быстро, нахрапом влезть в большую литературу. Но так не бывает.
Все так, как там. Сначала муки ожидания, страх, слезы, потом молитва смиренная, потом — прощение и радость. Откуда же возьмется радость, если перед этим не было горя? Откуда эта радость у католиков, когда они, мыслимое ли дело, на службе сидят по креслам! И потом — женщина, коллеги плохо воспримут. Искусство двигают мужчины. Статистка в управлении, хотя что-то есть, несомненно. Есть даже природный дар, который ничто без духовности. Через это жерло она пройти обязана.
— Простите, дорогая Ларичева, а вы давно были на исповеди?
— А при чем здесь это? — дрогнула Ларичева.
— При том! Творческие люди зависят от воли неба. Только оттуда происходит вдохновение. Все настоящие русские писатели рано или поздно пришли к вере, она их вела по жизни. Она и только она должна двигать нашим пером. Вы, видимо, сами догадываетесь…
Радиолов внимательно смотрел, как смущалась эта женщина, как кусала губы, краснела. Сейчас ведь женщины стали так бесстыдны, что и краснеть разучились. У этой не все еще потеряно. И он будет ее учителем.
А Ларичева была в ужасе. Во-первых, она лишь только один раз была на исповеди. Причем переплакала и перестрадала слишком сильно. И она боялась спросить — а если без веры, так что, нельзя и писать? Некоторые же не виноваты, что они навсегда пионеры, такое уж воспитание. А во-вторых, ей было жалко знаменитого писателя. С одной стороны — лишения, с другой — вера. Никакого уголка не осталось у него для себя, сплошное служение. И она подумала — его тут и пожалеть некому. Дай хоть я пожалею.
Она пересилила обиду и сказала:
— А я тоже могу читать ваши произведения и помогать вам, хотите?
Пожалуй, именно в тот момент она и сделала основную ошибку. Конечно, он мог ее читать и критиковать. Он же для того тут и сидел, чтобы работать с молодежью. Но закон, увы, не действовал в обратную сторону. Сверху вниз — это тебе не снизу вверх. Критикуемый не мог критиковать критика. Это она пусть на своем кружке по развитию речи балуется. Ишь, чего захотела.
