Дом, которого нет - Трофимчук Елена

– Заснула, что ли? – Варька больно дергает Аленку за руку. Они сидят на корточках у Наташкиного забора.

Калитка открывается, и на улицу выходит Наташка. К Мите близко не подходит, держится на расстоянии, выставив вперед большой круглый живот.

– Так вот как значит? – то ли спрашивает, то ли соглашается Митя.

– А я не обещалась. – Наташка обходит Митю, садится на низкую скамейку.

– А зачем писала? – Митя говорит тихо, совсем не грозно, не говорит – просит.

– Просил, вот и писала. – Наташка отворачивается, на Митю не смотрит.

– Вот и вся любовь. – Митя подфутболивает камень, тот с громким стуком врезается в калитку.

– Пошуми мне тут! – Наташка встает, откидывает с лица длинные волосы. – Любовь придумал. Вот тут любовь. – Наташка скрещивает руки на животе, – а мужики все одинаковые.

– Про всех-то откуда знаешь? – невесело усмехается Митя.

Наташка хлопает калиткой.

– Как она его, а? – Варька пихает Аленку острым локтем.

Митя оборачивается в их сторону, и Аленка поднимается с корточек.

– Ты, что ли, кнопка? Держи. – Митя достает из кармана немецкую печеньку и протягивает Аленке.

«Я подрасту через девять лет», – хочет сказать Аленка, но слова прилипают к горлу. Митя дотрагивается холодными пальцами до Аленкиных волос и, пошатываясь, идет в сторону дома.

– Везе-е-ет, – тянет Варька, разглядывая блестящую обертку.

Немецкая печенька пахнет Пасхой. Обертка хрустит рождественским снегом.

– Вкусно, – кивает Варька.

«Бабушкин преснак вкуснее», – удивляется Аленка.

Длинное имя

«Я его вот с такусенького вырастила», – говорит Мила, выставляя вверх тонкий мизинец правой руки. Аленка представляет худого мальчика-с-пальчика, хоть и знает, что Мила говорит про своего мужа Бориса – высоченного, широкоплечего, с густыми седыми усами, полковника. Вырастила его Мила с лейтенанта. И если бы не Мила, то Борис и сейчас был бы лейтенантом, а может, даже и лейтенантом бы не был. Так говорит Мила.

Борис родился в Заречье, но жизнь провел по гарнизонам. Вместе с Борисом жизнь по гарнизонам провела и Мила. «Скиталась», – говорит Мила и дует на длинную темную челку. В Заречье они перебрались, когда Борис вышел в отставку. Борис оформил годовую подписку на журнал «Садоводство» и стал прививать к старым отцовским грушам новые модные сорта. Для Милы Борис купил качели в виде дивана – в Заречье раньше таких не видели. Днем Мила качалась на качелях, а вечером под руку с Борисом гуляла по Заречью – через Казановку и Барсуковую до центра и обратно. Во время прогулки они останавливались поговорить с соседями. Борис – про груши, Мила – про то, как вырастила Бориса.

Екатерина появилась внезапно. Пришла в их дом с блокнотом и сказала, чтобы Борис звал ее просто Рина. Миле Рина сказала, что посторонним нельзя находиться в комнате во время интервью. Рина училась в Минске на журфаке и в местной районке проходила практику. Статья про Бориса, занявшая всю страницу, вышла к 23 февраля в рубрике «Люди нашего района» и называлась она «Впереди еще вся жизнь». В Минск Рина уехала вместе с Борисом и с Милиными проклятьями в виде незаметного узелка на любимом свитере мужа – теплом, привезенном из Монголии.

Мила просила бабушку Соню, чтобы та заговорила воду, которая вернет Бориса. Но бабушка Соня таких заговоров не знала. Тогда Мила поехала в Минск, чтобы повыдирать Рине все космы. Однако никаких косм у Рины не было – молодая журналистка носила короткую модную стрижку. Из Минска Мила вернулась тихая и постаревшая. Качели отдала почтальонше тете Вере – у нее трое мальчишек и одна девчонка. Фотографию Бориса – ту, где он еще лейтенант и без усов, Мила не сожгла и не выбросила, но спрятала далеко – на верхнюю полку шкафа, где хранится постельное белье на случай гостей.

Умер Борис, когда его сыну – худенькому, краснощекому Елисею Борисовичу, едва исполнился год. Подхватил простое воспаление легких да и не выкарабкался. Хоронили полковника в Заречье. «Я его вот с такусенького вырастила», – утирала слезы Мила тонким мизинцем – красивая, строгая, темная челка убрана под бархатный обруч. Елисей Борисович все время плакал. Рина – бледная, с запутанными подросшими волосами, к Миле и к мертвому Борису близко не подходила, бродила между чужими могилами, укачивала плачущего Елисея. Аленка ходила вслед за Риной и мечтала о длинном имени, которое можно сократить. Сначала Аленка хотела, чтобы ее звали Елизаветой. Тогда можно было бы представляться всем Ветой. Всем – это Варьке, Вовке Солдатенкову, Владику Залевскому и городской Наде, когда та приедет на каникулы. Бабушка Соня и мама вряд ли согласятся звать Аленку не Аленкой. Потом Аленка передумала Елизавету на Валентину. Если зваться Тиной, можно распускать волосы и ходить на цыпочках грустной Русалочкой. Но Вовка и Владик над Тиной будут смеяться – про Русалочку они не читали, а речной тиной – скользкой и противной – кидались в Аленку и Варьку прошлым летом.

К могиле Бориса Рина подошла, когда пришло время кидать землю на крышку гроба. Комок Рина взяла большой, во всю ладошку. Перед тем как бросить, долго смотрела вниз – будто прицеливалась. Елисей замолчал и длинно-длинно всхлипнул. Рина легонько замахнулась и бросила комок в яму – словно подкинула улетевший мячик.

На поминки Рина не пошла, но на поезд все равно опоздала. Аленка видела в окно, как Рина сгорбленной тенью сидела на лавочке у дома Бориса. И видела, как Мила открыла калитку. И как Рина с Елисеем на руках нырнула в эту калитку. Уснула в ту ночь Аленка поздно – думала, что же Мила сделает с Риной – повыдирает космы или, может быть, вообще убьет. Думала Аленка и о том, пожалеет ли Мила Елисея – маленького, с красными щеками. Если бы Мила была Елисею мачехой, она отнесла бы его в лес, зверям на съедение. Но никакой мачехой Мила не была. Мила вырастила Бориса – Елисеевского папу, а значит, и самого Елисея Мила тоже чуть-чуть вырастила.

Чтобы достать гостевое белье, Мила ставит табуретку. Фотография безусого лейтенанта падает на пол лицом вниз. Мила слезает с табуретки, поднимает фотографию, водит пальцем по исчезающим чернильным буквам «Людмиле от Бориса на долгую память», переворачивает и долго смотрит на спящего в большом кресле Елисея. «Не похож», – вздыхает Мила, достает из погреба холодную, с крупинками земли на запотевшем стекле банку грушевого компота и зовет громким шепотом: «Садись за стол, Екатерина».

Москвич

Москвич написал, что приедет в июле. Аленка верить боялась и рассказывать никому не стала, даже Варьке. Но перед сном представляла, какой он. Чаще всего москвич представлялся в шляпе, всегда высоким, иногда в светлом пальто, иногда в плаще с поднятым воротником. Аленке немного мешало имя – Андрей, слишком простое для человека, который всю жизнь живет в Москве и, скорее всего, был в Мавзолее.

Москвич Андрей приходится родственником дедушке Ване, а значит, и бабушке Соне, и Аленкиной маме, и самой Аленке. Родственником Андрей приходится дальним. Не настолько дальним, чтобы не слать открытки со снеговиком на санках и пожеланиями нового счастья, но достаточно далеким, чтобы не поздравлять с Первомаем. Фотографии Андрея в пухлом темно-зеленом альбоме не нашлось, хотя незнакомых Аленке людей в бабушкином фотоальбоме больше, чем знакомых. «Вот бы правда приехал», – загадывала Аленка, складывая ровной стопкой открытки со снеговиками. «Приедет, куда денется», – обещала бабушка, споро орудуя спицами. Бабушка вязала для москвича свитер – крупной вязки и размера крупного.

Аленка для гостя нарисовала картину на память: дом на два окна, рябина и лавочка. На лавочке сидит бабушка Соня, рядом Шарик. Коричневая тропинка прямо от дома ведет к лесу, по тропинке шагает Аленка с корзинкой. У бабушки Сони круглое лицо и фартук с васильком на четыре лепестка, Аленка в платье с широкой, шире тропинки, юбкой. Такого платья у Аленки нет, как нет у бабушки фартука с васильком, и лес начинается только через три улицы от дома, но в старом журнале с чердака Аленка видела картину, на которой дома точь-в-точь как в Заречье, а крайний – с открытым чердаком и с лестницей. Такая же лестница – деревянная, на восемь перекладин, ведет и на Аленкин чердак. Еще на картине были люди – мужчина и женщина, самые обыкновенные: мужчина в рубашке и штанах, женщина в платье. Только эти обыкновенные люди не шагали по тропинке, а летели над крышами домов, над серым некрашеным забором, над открытым чердаком и над лестницей в восемь перекладин. Аленка знает, что люди не летают, но эти летели, и вместо четырех ног у них было три, и на двух ногах были туфельки с пряжками и маленькими каблучками. Глядя на картину, ей хотелось пожалеть Шарика и заплакать. А еще хотелось туфельки – с пряжками и с каблучками.