Там темно - Лебедева Мария

В напряжённой, звенящей тишине слышно было, как летит муха. И когда ребёнок снова заладил своё «пи-пи!», никто даже не обернулся. Потом, конечно, пришлось обернуться, ведь он на коленях у бабушки всё же сидел, и та подняла шум. Решили, что это к счастью. На свадьбах что ни случится, то к счастью: описается ли ребенок, разобьют ли бокалы, вывихнут ли челюсть, откусывая каравай. Только вот замужняя свидетельница – к беде: молодые тогда разведутся.

Все эти свадебные приметы Кира узнала, пока рёвом ревущего малыша поспешно уносили мыться, а она шла в центр зала, потирая предательское запястье.

Дохловатенькие цветы описали дугу, взмахнули прощально лентами.

Букет поймала кузина, которая – Кире сразу же донесли – профи лишь в ловле букетов, а замуж-то так и не вышла, могла бы и дать шанс другим.

Посмотрели на Киру. Кира изобразила досаду – будто это не она стояла столбом, пока летали цветы, и даже сделала осторожный шажок вбок, чтоб уж точно не зацепило.

После жених взял да полез невесте под самую юбку. Кира засомневалась было, что такое подходит для детских глаз, но никто больше не волновался. Традиции – это всегда хорошо, особенно для детей. Жених что-то там покопался, нашёл узкую, в оборках, полоску ткани. Стянуть её полагалось зубами. У жениха зацепился то ли зуб, то ли брекеты, невеста захохотала, вскинув голову, и от того дело пошло веселей. Плюнул тканью, победно встряхнул ей над головой, кинул в толпу неженатых друзей. Те почему-то стояли – все как один, – прикрывшись ракушкой из сомкнутых пальцев: может быть, опасались, что прилетит чем тяжёлым, не тряпкой.

Друг жениха был на высоте. И теперь все вокруг, гоготнув, стукали кулаком по спине, повторяли: «Ты следующий, вот это ты влип». Женатые говорили: «Ну мы тебе быстро невесту найдём».

Другие предметы невестиного наряда разыграны не были. Но это ещё не конец, может, будут.

Улыбайся. Что люди подумают? Спину прямо. Подумай уже о других, каково им смотреть на кислую рожу.

Невозможно душно.

Туфля спадает со стёртой ноги. Кира смотрит на кровь отстранённо, совсем не как на свою. Надо же, сколько её натекло – тёмной, стылой, разоблачавшей мягкую тонкую замшу. Так долго глядит на рану, что кровь прекращает свой бег. Мутило от музыки. Голова шла кругом от мелькания тамады. Под нос Кире, прямиком над тарелкой, сунули детский горшок. Надо сказать, очень вовремя. На синем дне лежали банкноты – собирали туда деньги на мальчика. Кира помотала головой. Дождалась розового горшка.

– Поровну! – огласили свидетели, покопавшись в их содержимом.

– На мальчика! – перекричала всех мать жениха, кинувшись к сборщикам с пачкой мелких купюр.

– Мальчик! – тут же согласились свидетели.

Друзья жениха взревели. Наследник, пацан, будущий футболист. На рыбалку вместе поедут.

Невеста огладила бисер на животе. Тот или та, кто сидел там внутри, не стал бы меняться в угоду голосовавшим.

Продираясь сквозь духоту – падает, давит, – Кира глянула на молодых за отдельным столом, свадебные король с королевой под монограммой из свившихся, слипшихся, поглощавших друг друга букв, под когда-то живыми цветами, понатыканными тут и там, сопревшими в нагретом зале. Жених очень осторожно поправил невестино платье, сбившееся в танцах, а она накрыла его руку своей и улыбнулась так хорошо.

И Кира подумала: «Что за дела? Как мне вас теперь презирать?»

Тамада, воинственно размахивая тёркой и вроде морковью, взвизгнула: мол, новый конкурс, только для смелых гостей.

Как же невыносимо душно.

– Не, ну видно, прям видно, что с области – столько вбухать бабла и такой вот колхоз закатить, – доносилось тягуче и важно, сквозь салаты во рту.

Музыка вдарила так, что вибрации чуялись кожей.

Быстро ли, медленно – всё одно – Кира идёт как будто крадётся, бесшумно лавирует между людьми, не заденет ни края чужой одежды, незамеченной хочет пройти, только это не удаётся.

– Кирочка! – заходится кто-то, кто это, это женщина, это родственница, с кем она говорит, а, понятно, что же ей надо, может быть, можно пройти. – Кира, какое платье! Сказала как раз твоей матери, что вот, вот как надо, что и празднично, и не пошло. Хотя вот ты-то как раз можешь одеться как хочешь!

Ей вторит ещё одна, и, может быть, третья, пока все ровесницы Киры кучкуются в стороне.

Кира рассеянно кивает в ответ, глаза блестят чуть сильнее обычного, испарина глиттером праздничным переливается что на лбу, что над верхней губой – можно подумать, особенность макияжа.

– С твоей фигурой – хоть без ничего ходить!

Спасибо, ну что вы, это звучит, конечно, ни капли не странно. Возьму на заметку ваш дельный совет, где моя записная книжка.

– Не то что тут некоторые вырядились, знаешь, аж неприятно смотреть. Всё отовсюду торчит. Напоказ! Должна быть тайна.

Расскажите Кире про тайны, она же тут вся как забитый доверху тайник. Между рёбрами дёрнулось и зашлось, захотелось приоткрыть рот.

– Так не смотрите, – вдруг говорит Кира не своим каким-то тоном, резким, глубоким, как в микрофон говорит.

Сквозь плотную ткань это совсем и не видно, но платье сейчас разойдётся по швам – сразу станет понятно: под тканью лишь темень. Темнота подтекала из глаз, притворяясь расплывшейся тушью, красила изнутри итальянские туфли.

Кира заметила: друг жениха зажал в кулаке подвязку и шарит глазами в толпе.

Ты же помнишь, куда бежать?

Резко кончился воздух – ударили прямо под дых, зацепили крючком, выволокли на берег. Здесь иные порядки, здесь надо дышать, а этого ты не умеешь. Ох, с твоим-то хвостом по земле не пройтись, твои жалкие жабры тут вовсе не к месту.

Платье узко в районе рёбер, и Кира, неловко вывернув руки, дёргает-дёргает змейку. Легче не стало. Рука хочет стянуть и шёлк, и чесучее тонкое кружево, но испуганно опадает: если уж суждено найти её тело, пусть уж будет хотя бы одетым. Кире назло тело точно найдёт вездесущий друг жениха. Спросит:

– А что ещё любишь?

Сядет рядом дождаться ответа.

Отстранённая дикая мысль: интересно, а труп в туалете – это тоже такая примета на долгую жизнь молодым?

Это думает кто-то другой, кто-то чужой рассуждает за Киру, сама она не умеет, помнит только, как надо бояться.

Вот так. Да, вот так.

И трястись. Как от холода. Это же холод?

Трепыхается сердце. Кожа влажно блестит. Здесь хорошее освещение, слишком хорошее. Белый свет – наотмашь по глазам. Чешуинками рассыпались бледные веснушки. Кирино лицо отражается со всех сторон – фас, левый профиль и правый. Волосы, волнами уложенные, у лица повисли неопрятными сосульками. Капля скатилась с прямого тонкого носа, упала в ямку над верхней губой. Змейка от платья вдруг обернулась почти настоящей змеёй, миновала лопатки, где кожи коснулась, там стали мурашки, скользкая шкурка.

В фильмах в такие моменты герой почему-то всегда упирается ладонями в раковину по обеим её сторонам. Кира и рада бы упереться, но кто-то набрызгал здесь кругом воды. Нечем вытереть? Где полотенца?

Брезгливость как базовая из настроек не позволяет сползти по стене.

Кира всё повторяла себе: ну, умойся прохладной водой, дыши, как читала, как надо дышать, – и неловко топталась на месте, пока шум, запахи и цвета – с собой притащила из зала – не настигают разом, успевай добежать. Светлый кафель кажется чистым, даже если рассматривать ближе. Хороший, моющим средством благоухающий кафель.

А, нет. Боже мой.

Волосок.

Если несколько стен миновать, прорваться сквозь шум и людей, можно как раз разобрать мамин низкий, возражений не терпящий голос.

– Ой, слушай, они все сейчас хилые. Неврозы у них. Вон моя Кирка – здоровая, красивая девка! Видела, вымахала какая? И никаких проблем с ней. Воспитывать надо нормально, – говорит она, перекрывая музыку, и по лицу пробегают неоновые пятна.