Там темно - Лебедева Мария

на территории мук курить запрещено.

Ответ 5

Я не чувствую, что выгляжу сколько-нибудь хуже, чем обычно

месяц назад, Кира

Туфли жали ну просто безбожно – мама не угадала с размером. И чего ей сдались эти туфли, непременно хотела всучить, повторяла всё «Кира, надень» и через слово вставляла имя какой-то знакомой, чья племяшка везла их с Италии – будто сейчас проблема что угодно откуда угодно достать, – но, конечно, именно эти Кире сделали итальянцы, на её узкую ступню, никому больше не подойдут.

Проще было надеть, чем с ней спорить.

– Вот же красавица! – сказала мама тогда.

В её голосе слышалась гордость. В её голосе: это я сотворила её, большеглазую тихую Киру с идеальной матовой кожей, и потише, речитативом, мелкой сноской, бегущей строкой: а вот это, уродливое, наносное – ряд дурацких колечек, пробивших нежное ухо, взгляд скучающий из-под полуприкрытых век – то издержки эксплуатации, к производству претензии нет.

Без серебряных мелких колечек ухо выглядит незавершённым, пальцы щупают пустоту. Им непривычно легко без металла – ненужная, гадкая лёгкость, будто лишаешься части себя. Почти-Кира чуть скрыла ухо прядью завитых волос: некрасивая попаданка в тело чужой красивой. В детстве она панически боялась умереть, принимая ванну: всё казалось, от этого призрак во веки веков будет голым, и мучительная неловкость, невозможность скрыться от глаз, прилипнет к тебе навечно, станет заместо одежды – да ходи так, одетая в стыд. Кира, которая полностью Кира, будто бы умерла прямо в ванне. Этой, наполовинчатой, норм.

Не такие уж близкие родственники – те, у которых сын женится. Только раньше Кира на свадьбах и не бывала. Где-то теплилась память об интересе: не то чтобы прям «я хочу», а «какое-то время назад я бы хотела пойти». Было понятно, зачем это нужно маме. Показать, что дочка в порядке, что все эти сплетни – всего лишь досужие домыслы, что Кира нормальная – ясно? – нормальная. Зато живёт вот одна – молодец, ну взяла академ – её право, ваши-то все на ваших шеях сидят, ножки свесили, а моя стоит на ногах, на узких своих ступнях, упакованных в дорогие туфли, да-да, из Италии вот привезли, как влитые, как будто бы на заказ.

Кира трогает шёлк. Она хочет, чтоб платье всегда так висело отдельно на плечиках как какая-то часть интерьера, но проскальзывает внутрь, и сама уже часть интерьера. Ткань обличает неровности кончиков пальцев, её как-то неловко касаться и немыслимо – быть как бы ей, светящейся, мягкой, почти невесомой.

Когда Кира щупает шёлк на себе, то не чувствует тела под ним.

Платье закрыло предплечья с незаживающими следами ногтей. Его тоже принесла мама, хоть у Киры было своё чёрное.

– Не на похороны идёшь, – сказала мама.

Вяло всплыли обрывки из лекций: невестин наряд значит саван.

Кира сказала: «Ок», и это её обычнейший разговор [6].

Она подъехала позже, уже в ресторан. Пропустила, как молодые пофоткались в парке, у Вечного огня, как жених таскал невесту через кучу мостов, как запускали голубей и крепили малютку-замочек, ключ закинули в реку ржаветь среди прочих. Замочку никак не находилось места, было свободное, только невесте не льстило соседство амбарного замка с намалёванным криво «я + бухло», а жених, хоть и счёл это забавным, всё же решил не перечить. В парк Победы заехали тоже. Дети поназалезали на пушки, цеплялись за крылья самолётов. Очень старательно, очень сосредоточенно малыш пытался запихнуть руку в дуло – посмотри, вот хорошее фото. Вот ещё невеста и танк. Хорошо. Никого не забыли? Если что, можем и повторить этот кадр, который вот с танком, или какой-то другой.

Карусель смартфоновых фоток, охающий хоровод родни.

Запустился, натужно скрипя, механизм поздравлений и обязательных родственных реплик: «как вы там? – потихоньку», кровного этикета, быстрых оповещений о ключевых моментах, до которых сжимается жизнь в пересказе, сразу мнится донельзя скучной, потому что мы без подробностей все – родился – потихоньку пожил – да и умер.

– Безумно рада, что ты оправилась. Ну, что тут сказать… Жизнь продолжается! [7]

– Кирочка! Когда восстановишься в университете?

– Ой, ну до чего приятная дочка у тебя! А платье – с ума сойти можно!

– А это что, Кира так выросла? Видимся, когда надо нам посчитаться – на свадьбах да на похоронах…

Стояла ко всем немножко бочком – вдруг их припрёт обниматься, и это работало, пока вдруг не потянуло освежителем с запахом морского бриза. Из толпы вылез дядька и возвестил: видел её «во-от такусенькую!» – и на этих правах лицом развернул к себе, сжал так, что хрустнуло где-то внутри, в спину впечаталась змейка от платья. Его заправленная в брюки рубашка мигом прилипла к коже, и потянуло разогретым телом, смело тёплым душным наплывом, как из разом сдувшегося шарика. Кире сделалось почему-то стыдно и скользко и подумалось: больше она это платье ни за что не наденет.

Личное пространство на то и личное, здесь не рады чужим: оцеплено колючей проволокой, тронешь – бьёт током.

Загнали в угол. Некуда бежать. Выстрой башню, камень за камнем. Будь внутри, в самом башенном сердце, чтоб не добрался какой-нибудь молодец с вечным квестом: охрану убрать, а подохранных – присвоить.

Написано же: «Не влезай – убьёт».

Но ведь лезли, и не убивало.

Кира села туда, откуда заметнее двери, ну а вместе с дверьми – весь живой копошащийся зал.

Взгляды как будто щипали, а то и отрывали от Киры кусок за куском за куском за куском.

Кира рефлекторно пожимала плечами, дёргаясь, будто от этих щипков.

– Холодно?

Двоюродный брат – в детстве вечно вместе играли – вдавил горяченную пятерню в лопатку, потянул сесть с собой. Место для Киры было где-то подальше, но брат поменял карточки с именами.

– Думал, ты не захочешь с чужими.

Про хочет – не хочет так трудно понять, но Кира ему благодарна.

Бутылки шампанского принарядили. Бутылка-жених запотела, и потому была сродни своему людскому собрату. У бутылки-невесты болталась фата.

Кира не глядя пододвигает соль или перец тому, кто только хотел об этом её попросить, считывая намерение в полужесте и полувзгляде. Это движение в ней выдаёт обслуживающий персонал: я всегда к вашим услугам, буду рада помочь. Что, правда, так уж и рада?

Тихо так, исподволь, подкрадывалось беспокойство. Что тамада выдернет с места именно её, скажет «девушка, чего же вы прячетесь», и придётся тогда идти – долог путь до придуманной сцены, – а там ещё что-то делать. Лопать воздушные шарики, сев на них. Набирать в лёгкие гелия, чтобы голос стал тонким, писклявым. Говорить молодым комплименты на каждую из букв алфавита – ну-ка, давай, исхитрись, придумай приличный на «ё».

Кира видит себя в далёком отражении и поправляет прядь, и затылок тянется вверх, и плечи чуть разводятся в стороны. Так правильно. Хорошо.

Закадровым смехом заходятся гости. Хроника будет отснята двумя фотографами, оператором и бесчисленными, хоть и не самыми твёрдыми, руками любителей.

Всё, что произойдёт, останется навсегда.

– Пожелания молодым, – потребовала тамада, сунула в Кирин нос микрофон.

Росту в тамаде было совсем уж немного. Но если не видеть, то так и не скажешь: из тамады вырывались такие громкие звуки, что казалось, будто она припрятала мегафон под затканное розами платье.

Гости зашелестели открытками.

– Только детей не желай, – беспокойно заёрзал брат. – Детей я пожелаю.

Брат то усаживался получше, то протирал ковролин носком ботинка, будто бы надеясь самостоятельно проковырять путь туда, куда проваливаются от неловкости, – в позорную преисподнюю. Путь вниз копался очень медленно, и он оставил эту затею, но принялся то и дело ощутимо вздыхать – Кира слышала вздохи, произнося слова поздравлений.