Там темно - Лебедева Мария

И захотела убраться назад.

Никогда не знаешь наверняка, нужен ли ты человеку – как в целом, так и в этот самый момент. Вдруг решит, будто Яся мечтает с ней подружиться, как тут потом отвертеться. Или что это – хуже уже не придумать – история о жалости, тёпленькой, густой, унизительной: смотри, я такая тут сильная, погрейся немножко в лучах моей крутизны. А потом уходи, живи дальше свою неловкую жизнь, может, удастся ещё к кому получше приткнуться. Такое тягучее чувство, и мерзко его выливать на того, кто такой же, как ты.

То, как было на деле, не объяснишь, потому что было вот так: Яся особо не думала, когда за ней выходила. Только увидела враз её серых волков, хмурую грозную стаю.

Поголовно.

Волки жмутся плотнее к девчонке, не подпустят никого ближе, оплетают своей липкой шерстью, шепчут в уши волчиные правила жизни. Не пытайся их пасти заткнуть, с ней одни лишь они и остались. Светят глазами сердито, говорят – где вы все раньше ходили, где шлялись, пока не нашлось для неё волков?

То-то и оно.

Можешь сколько угодно кричать: «Волки, волки!», их никто не заметит вовек – волки есть, они просто внутри.

Это правда, ментальных расстройств не было здесь и в помине.

Правда и в том, что боль была настоящей.

Яся задерживает дыхание – волки услышат – нервно дёргает заусенец, капелька крови сбегает по пальцу.

Тогда волки приходят на кровь.

Та, кого стая избрала хозяйкой, оборачивается на полпути, но не произносит ни слова. Яся враз ощущает себя огромной и неуклюжей и очень по-человечьи. Руки мешаются. Куда девать руки? В карманы или так пусть просто болтаются?

– Мне показалось, что ты не в порядке. Если хочешь побыть одна, я уйду.

Так нормально, и голос совсем не дрожит. Запинается только на «если» – удивительно даже, как сложно даётся союз.

Глухое ворчание, жаркие жадные взгляды. Волчья стая дыбит шерсть на загривках, щерит стозевную пасть. Зачарованы видом крови, удивляются наглости Яси. Почему говорит, что одна? Их девчонка одна не бывает. Напряглись, приготовились. Сейчас как напрыгнут – и как разорвут!

Но тут раздаётся:

– Останься.

Яся кладёт всё же руку в карман – и неожиданно для себя достаёт фигурку, напоминающую младенца с фасолинку величиной.

Потом деловито, будто речь о чём-нибудь важном, делает снимок.

Девочка смотрит.

– Ладно. Младшего прихватила. Теперь там неполный комплект. Надо, наверно, вернуть. Часто у них пропадают куклы?

И пока говорила, вот что пропустила: глянь – волков-то в помине тут нет.

Один мальчик кричал: «Волки, волки!» И никто не пришёл. Говорили: «Нам всем тяжело». Говорили: «Ты всё придумал».

Волки нехорошо улыбались.

Один мальчик поверил, что их не бывает, только что верь, что не верь, тут единый исход: волки съели его. Да им мало, вечно голодным.

Хотят слопать его дочерей – только чтоб по одной, вместе в горло не влазят.

Подавитесь.

Ну-ка выйди, зайди нормально.

Чтоб по правилам. Постучись, после выжди ответ. Вытри ноги о полотенце. Стань передом к лесу рук.

– Лес рук, – говорит учитель.

Это старинная школьная шутка. Сарказм. Она означает: никто в целом классе сейчас не поднял руки. Над такой не смеялись давно, ну, пожалуй, лет сотню уже. Потому что она не для смеха, цель её – воздавать дань былому; тем всемогущим, всеведущим учителям, устрашающим, непобедимым. Умеющим креативно решать задачки с прямыми углами, линейкой срочно измерить расстояние до руки.

Тем же прошлым величием, напоминанием о временах наделённости властью веяло от «А голову ты не забыла?». И то и то разнимало на части, соединяло детальки в совсем произвольном порядке и рисовало такой боди-хоррор, что делалось не по себе. Покатились по классу кусочки учеников. Из парт прорастал ручной лес: заблудишься – схватят, утянут, будешь школьником навсегда. Забытые головы жалобно звали из дома их покинувшие тела.

Яся дёргает незабытой, силясь картинки прогнать.

То ли в школе только и дел, что читать постоянно стихи, то ли Яся лишь их замечает. Потому что – опять за своё.

Одноклассница читает вслух с выражением, с красивостями: тут погромче, здесь выдержит паузу. Всё к месту, всё правильно, чётко. Как махнёт левым рукавом – расстелились поля безграничные, потом правым махнёт – синью ширилось небо бескрайнее, только родное такое, нигде не бывает ещё, оно куполом только над нами и всех прижимает к земле.

Яся вроде бы ненароком прислонила к уху ладонь. Уху стало тепло, и внутри что-то сразу же загудело.

Чтение одноклассницы не то чтобы раздражало. Больше всего – стоило признать – это походило на ревность: то, что по праву считаешь своим, добровольно идёт к чужаку. Вот так запросто. Хочешь читать – стоишь перед всеми, читаешь.

Буквы глупые. Им всё равно, кому станут принадлежать.

Непонятно, как с этим быть. Про то, что там делать с любовью – любой: заменяющей воздух, разъедающей изнутри или даже ненужной, незваной, как к крыльцу приблудившийся пёс, – написано множество слов в тысяче их вариаций. Про то, чтобы что-то помимо любви упорно свербело под кожей, сказано много меньше, да и будто бы мимоходом, точно то, что случиться могло с человеком, растворяется сразу в страстях – без остатка, как в кислоте.

Или это вот тоже любовь – вообще всё, что с людьми происходит. Шагу нельзя ступить, всюду одна любовь, плюнуть нельзя – непременно в неё попадёшь.

Буквы глупые. Будет нелепо позволить им власть над собой.

Одноклассница восклицает: «что-то там вольный ветер». Учитель довольно щурит глаза.

Поучись, как надо нормально. Надо лишь подчинять их себе.

Яся смотрит вниз, на колени – там, под партой, её телефон. Палец завис над «Создать», но не касается слова.

Одноклассница не запинается, не забывает текст. Да молодец, молодец.

Учитель слегка улыбается, кивает в такт головой. Ещё немного – взмахнёт чем-нибудь, как дирижёр.

– Спасибо за это, – и подчеркнул: – Чудесное выступление. Ярослава?

Яся скривилась, как всякий раз, когда к ней обращались по имени. Конечно, эти две пары слогов только ей и принадлежали – всё остальное взяла поносить от других: фамилия мамы, отчество ясно чьё – только тот странный тип, заявивший, что имя для человека – сладчайший из звуков, говорил бы уж за себя. Длинное имя катилось в учительском рту от горла прямо к губам. Как будто на вырост: смотрелось излишне строгим, слишком медленным для сейчас.

– Не готова.

– Почему?

Можно сказать, что забыла, проверить, появится ли предположение о голове, но что-то не хочется. Яся лишь пожимает плечами.

Соседка легонько пинает ногой, требуя объяснить. Яся не хочет.

Настроение стало ни к чёрту.

Перемена проходит так: Яся нехотя, с подспудным чувством вины, выстёбывает вполсилы одноклассницу номер два, с чего-то полезшую оценить Ясин всегдашний вид. Оценка, как можно предугадать, совершенно не выдалась лестной и, конечно, случилась не вдруг, нужно было к чему-то привязаться.

Это правда могло раздражать: не лицо, не одежда, не в целом вид, а то, как Яся лезла в глаза.

Её присутствие ощущалось, даже если тихонько сидела где-то в углу. Почему-то с видом таким, что все верили, будто нет ничего интереснее, и хотели сесть рядом: начинало казаться, что именно там, в углу, происходит самое важное. Поймав чужой взгляд, не мигая смотрела в ответ, и тот, другой, почему-то всё равно чувствовал себя особенным. Или пристыженным – по ситуации.

Заговаривала таким манером, будто с ноги выбивала дверь, и другим, ошарашенным этим вторжением, только и оставалось внимать. Яся видела, чего ждут, и рассказывала, что хотят слушать. У неё этих историй, наверное, миллион. Есть мимолётные, так, на разок. А бывает постоянный репертуар, золотой завсегдашний фонд, при случае сразу же их достаёт так лихо, как фокусник – ленты. Материал отработанный: каждый раз люди смеются в нужных местах. Ещё есть нерассказанные. Этих – ну разве что штуки четыре. Их пока нельзя рассказать. Скажем, о том, как сосед двери путает, то и дело ломится к ним. О том, как приезжал-уезжал незваный непрошеный гость, оставляя на память лишь запах дыма. О той, которая одновременно как бы есть и её как бы нет. Ну и ещё одна. Никакую нельзя пока отпустить. Яся их попридержит ровно до той поры, пока не поймёт, как перекроить на свой лад.