Там темно - Лебедева Мария
…набирает сообщение
…набирает сообщение
…набирает сообщение
и делает паузу.
Что-то сказать про какое другое – значило маму предать. Тогда вслед за Ясей эмодзи пожимает плечами – конечно, понятное дело, она тоже бы выбрала свою маму, которая говорит: ну пропустила и пропустила, школа не главное в жизни.
С неба падала грязь: соседка вытряхивала половичок. Любила она чистоту.
В руке у Яси лопатка. Надо птицу похоронить. Это мамина лопатка, чтобы возиться с цветами.
Яся её в руках-то держала всего один раз,
и вот когда это было.
Выбрали почему-то не поезд, а проклятый душный автобус и ехали в нём, как будто бы это нормально. На коленях мешался пакет с крохотными граблями, маленькой острой лопаткой, всё как из детсадовского набора, в песочнице колупаться. Сдуру надела шорты, и неприкрытые ноги противно липли к сиденью, от которого хлопьями отделялась тут же какая-то дрянь, приставала намертво к коже.
Это был будний день. Конечно, не день похорон, чуть попозже. Бастардам не следует быть на виду, им надо знать своё место.
Всю дорогу Яся представляла, что, конечно, они всех там встретят, и отцова жена начнёт сыпать проклятьями – совсем как в тот раз, который застать не могла, знала только от мамы – по быстрому злому рассказу, прорвавшемуся наружу во время какой-то там ссоры, когда «я для тебя всё, а ты вот совсем как отец». Рассказ рисковал повториться. Яся пыталась себя утешать – ладно, ну будет жена, всё равно же возможен мирный исход, чтобы без ссор и без драки. Но в истории, которую сама же насочиняла в перегретом автобусе, выходило без вариантов: непременно так и случится, пойдут ссоры, потом грянет драка.
Яся вздыхает и ёрзает. Трогает кончиком пальца лопату, достаточно ли та остра.
За окном как обычно: деревья, дома, сама смерть, голосующая у дороги. Придорожные кенотафы, символические могилы: крест или букет цветов, потрёпанная игрушка – а в земле никакого покойника. Это значит – здесь кто-то стал мёртв, и то место решили увековечить. Обычно в пространство живущих приносят лишь смерть знаменитых или там знаменитую смерть – стелы, памятники, таблички, улицы в честь неживых. А здесь – будто даже неважно, кто умер, важно – что это вон там, где ты едешь, а значит, могло быть с тобой.
Автобус не взял подвезти, смерть осталась стоять, где стояла. Яся ей не захотела махать, хоть у них теперь общий знакомый.
Яся пишет об этом друзьям. Мама говорит: без своего телефона не можешь. Тогда Яся его убирает. Убито смотрит в окно. За окном лес и пыль, ещё лес и ещё много пыли. Если смотреть прямо вниз, всё сливается в пёструю долгую ленту, начинает немного тошнить.
То ли из-за того, что не была на похоронах, то ли ещё почему, всё казалось ненастоящим, какой-то игрой: само кладбище, тишина, все эти толпы надгробий – Яся старалась не таращиться слишком на них, но не всегда получалось, ведь на камне могли рисовать фуру, комп или фотку с котом, написать что-нибудь в рифму.
Походило на интернет.
Яся поймала себя на этой мысли. Задумалась, оскорбило бы это покойных как уязвимую группу. Она не хотела над ними смеяться, мёртвые же не ответят [9].
Дошли до отца.
Искусственные цветы никто не подумал пометить зелёнкой. Яся вспомнила тут же советы маминой тётки – надо мазать зелёным края лепестков, а не то украдут, вам же и продадут прям у входа. Мамина тётка всегда несла чушь.
Самый роскошный венок – «любимому мужу и отцу», чёрным по золоту, витиевато, – пусть сразу увидят все-все, кто тут его больше любил. В углу притулились подвядшие розы, плотно смотаны лентой колючие стебельки. Плита на могилу ещё не готова, вместо неё – хрупкий временный крест и фотка под ним: впалые щёки, бледная кожа, взгляд, заскучавший куда-то в пространство. Видимо, дождь лил – цветы все в песке, – мама осторожно отряхивает каждый букет, возвращает на место с точностью до миллиметра, будто не было тут никого.
Отец на портрете не смотрит на них.
Яся вглядывается в его черты, упорно стараясь грустить. Пытается выжать слёзы, взяв за основу тоску по редким встречам с отцом, какой не было отродясь, чтобы стать не собой, а условной бедной девочкой без отца, но чувствует только лишь острую жалость к маме. Ей страшно хочется маму обнять, но видит, что это не к месту, и, взяв в руки портрет, протирает салфеткой стекло. Салфетка исходит на ворс.
В стекле отражается Ясино лицо, наслаивается на отцово. Мама мешкает немного, думая, верно, выкинуть эти убогие вялые розы, вон, атласная лента в разводах, какой-то непохоронный букет. Уголки её губ резко дёрнулись вниз – и сразу вернулись на место.
– Не буду выкидывать. Скажут, чего тут хозяйничали.
Яся перенимает злосчастные дохлые розы, идёт до помойки, разворачивается лицом к дороге и кидает через плечо.
Попала.
Издалека, за дорогой, за рядом надгробий бандитов, за надгробиями попроще видит мамину жалкую спину.
Покупает у входа красные цветы, возвращается и втыкает их в самый центр могилы.
Если зарядят надолго дожди, город становится куда ближе Питеру, нежели Москве.
Проспекты наполняются водой – ну чем тебе не каналы?
Кира шлёпает в комнату, и тянется мелко цепочка холодных следов.
Все часы в этом доме тикают в унисон, кажется, будто по дому кто-то всё шаркает в тапках, хоть отец и ходил босиком.
На стене – световое пятно. Кира складывает пальцы, делает простецкого, дошкольники даже умеют, теневого пса: большой палец – пёсье ухо, мизинец – подвижная нижняя челюсть, указательный будет его насквозь просвечивающий глаз. Двинешь рукой – и пёс из теней оживает.
Может, станет её охранять.
Может быть, на куски изорвёт.
Здесь, в кабинете отца – да какой это был кабинет, просто маленькая комнатушка, – висит на стене родовое их древо. Древо такое же, как кабинет, – название громче объекта. Это задание в школе, и необязательно было делать вот так кропотливо, но Кира тогда постаралась, убила несколько вечеров. Мама сказала: «Надо же, аккуратно» и добавила сразу, чтобы как будто не стало её похвалы: «А у кого ещё пять?» («Я ей так говорю, чтобы получше старалась!») Но отец перебил: «Это очень красиво. Повешу себе?» Кира ему подарила. С тех пор и висит. Тогда Кира почувствовала себя очень важной и очень отдельной – наверное, даже счастливой.
Хорошо бы застопорить в памяти этот момент, но кадры сменяются дальше.
На мамино громкое «Вы посмотрите! Переманивает себе ребёнка! Кира, запомни: я на тебя жизнь положила, а отец – ничего, только нервы мои истрепал, вот и весь его вклад в семью». И – ужасная, пошлая, анекдотическая деталь – длинный рыжеватый волос, тянувшийся почему-то из отцова кармана.
На онемевшую Киру, нерешительно замершую, – соглашаться сейчас или нет? Потянувшую незаметно за тот прикарманенный волос и накручивающую его рядами, пока палец не побелел и не стало казаться, что скоро отсохнет.
На то, как листаешь, пугаясь, вязкую тёмную сказку. Гадкие дети мать не ценили, та взяла обернулась кукушкой, и они побежали вослед, сбили в кровь свои грязные ступни, ободрали колени, падая оземь, но не сумели птицу настичь – и это Кирины, не их, кровоточили раны, и это Кирины, не их, глаза заволоклись туманом, и комната поплыла, и пылинки в луче задёргались истерично.
На то, как ночами страшно уснуть, оставить без сторожа мамины вздохи – что, если прервутся и улетят? Страх потерять не помогал сильнее ценить, но вынуждал цепляться, что-то изобретать, просить о защите кого-то извне и знать, что не будет защиты.
На то, как выучиваешься читать раздражение в едва заметном движении брови, диалог превращать в поле битвы: распознать, обойти, обезвредить. Когда лицо говорит одно, а жёсткий рот – другое, тут же главное – предугадать, напряжённо всмотревшись в черты, верно считать по движению рук, ловить шанс повернуть разговор куда надо, не навлечь на себя беды, ох, не навлечь бы беды.
