Там темно - Лебедева Мария

Как на ещё не произнесённое «Давай, чтобы все видели, ты же специально орёшь» душишь в зародыше крик. На то, как становишься враз всеми теми людьми, кто маме хоть раз сделал плохого, имя меняешь на «вечно вы все», слушаешь перечень бед. Ты это все. Тебя нет.

На то, как, бывает, сомкнёшь (это ты или тень?) челюсти на ладони – может, вернёшься в наш мир.

И сейчас тоже ведь помогает. Через раз хоть, но помогает.

Находила причины зайти в кабинет – проверить, на месте картинка.

Она редко ему что-то отдельно дарила, чтобы прям от себя, про себя, чаще примазывалась к маминому подарку, потому что не знала, понравится ли, и боялась совсем прогадать, увидеть такую вежливую холодную улыбку, с какой он смотрел на студентов и с какой приносил, будто бы извиняясь, небольшие презенты от них. В основном был один алкоголь, и мама копила бутылки в шкафу – передаривать верхним из списка полезных контактов. Вручив к празднику что-нибудь не от себя, можно было самоутешаться: прогадала не Кира, а мама.

Как вот этот вот матовый чёрный флакон, мамин давний подарок. Кто-то коллеге привёз, что-то там не подошло, и мама себе забрала по дешёвке. На флаконе скопилась пыль. Кира её сдувает. Пыль аккуратно очерчивает горлышко. Округлая крышка, похожая на обсидиан, прохладно ложится в ладонь; до чего же когда-то давно хотелось её открутить и играть, но не решалась и прикоснуться: отцова, запретная вещь.

Флакон тяжёлый – значит, достаточно много осталось. Хотя почему-то помнилось, что от отца всегда именно так и пахло; запах мешался с терпкостью сигарет и усиливался многократно. Кира смотрит, как растворяется аромат: дымный, тёмный, смоляной.

Как будто бы снова слышит:

– Кира, иди сюда, нюхай. Это ж мужские духи? Мужчина так может пахнуть?

– Наверное, – осторожно говорит Кира.

Мужчины, как правило, пахли не так. Но мамин уверенный тон содержит верный ответ.

– Что ты мямлишь? Следи за собой. Я по юности заикалась, но одёргивала себя, и теперь меня вот послушай – совершенно нормальная речь. Так… Ну вроде бы да. Я купила, не посмотрела, а тут не написано, чьи. Коллега, конечно, сказала, но ей чего верить, ей лишь бы с рук сбыть. На что похоже?

– На баню в лесу.

– Много ты понимаешь! Слушай, а есть что-то такое. Чёрт его знает. Хороший, сказали, аромат. Но не пойму, для кого, вроде слегка сладковатый. На упаковке нет ничего. Раз не написано – значит, для всех?

Или ни для кого. Кира, кажется, понимала: это был запах того, у кого вовсе не было тела, кто сам растворился в горечь. Но этим делиться она не решилась – как обычно, себе же дороже.

Жмёт ещё раз. Теперь дым оседает на Кире, подтверждая, что Кира есть.

Теневой пёс обнюхивает родословное древо, чья вершина – в самом низу: точка-Кира, расходятся ветви, и дальше, и дальше, чем выше идёшь, тем множится их число. Всё очень прямо и строго, никаких побочных ветвей. Совсем непохоже на древо, много больше – на крылья и перья.

Посмотри налево. Посмотри направо. Убедись, что с любой стороны пустота.

Кира думает о людях, которые ей родня, не чувствует ничего.

Ползёт по столу телефон. На беззвучном режиме – ещё со времён, как был куплен первый мобильник. Она смотрит в экран. Написано – «мама». Нужно взять трубку, ну то есть сдвинуть такую картинку, полудействие как ритуал.

Кира гипнотизирует телефон. Вот бы он перестал гудеть.

Потом наконец отвечает. Что-то слушает. Желает спокойной ночи. Идёт в ванную мыться. Обычные нормальные дела: сегодня между поесть и помыться выбор сделан в пользу второго. Невероятная усталость подкашивает ноги.

В кранах этого города течёт лишь мёртвая вода. Горячая ли, остывшая, она разгоняет бешено время, морщинит пальцы. Кира переводит взгляд на свою постаревшую вдруг руку. Она не чувствует себя взрослой – скорее, очень и очень старой.

Мама снова звонит [10].

Говорит:

– Мы планируем годовщину.

До Киры сперва не дошло, мама с мужем женились же летом, только потом поняла, что это она об отце.

И ещё добавила мама:

– …собрать презентацию папиных фоток, будет мило, придут все коллеги.

Кира выдохнула:

– Побухать все его коллеги придут.

Мама сказала:

– Тебя плохо слышно. Ты что, опять разговариваешь из ванной? Говорю – зайдут люди с кафедры! Закупила для них алкоголь, была акция. Ох уж эти все люди науки! Твой отец никогда вот не пил. Как ты думаешь, а тот придёт, ну, коллега его? От которого… ну… дурно пахнет.

Обычно зовёт его «этот вонючий», но не сейчас. Не сейчас. Явственно слышно, как мама редактирует саму себя, – верно, звонит с работы. Всегда можно узнать по голосу, когда её кто-то слышит чужой: иначе звучащая речь, встроенная корректура.

Мама продолжила:

– Нет, я не против, и, может, он болен, нехорошо о людях так говорить. Но как его терпят, это же невозможно! Я его лично не пригласила. Всё же думаю, что он придёт.

И ещё, и ещё говорит.

Кира ставит контакт на громкую связь, кладёт на покатый край раковины, окунается с головой.

Как родители развелись – виделись разве по праздникам, да и то мама всякий раз говорила, как в спину толкала: ты позвони, съезди, ну ты чего, это папа твой, ну.

Они не особенно много общались, словно отец все слова поистратил на Киру-ребёнка, а подросшей – ни слова за так. Выдал ей пробный период, а дальше – изволь заплатить, только способ оплаты неясен, ну ты там сама разберись. Девчонка неглупая, вот и придумай.

Кира не знала, о чём с отцом говорить, и чувствовала себя неловко, как будто он должен был навсегда остаться таким, каким рисовался ей в детстве, и теперь обманул. Их общение было, как правило, сплошь отцовы монологи. Обращаясь формально к ней, выговаривал непонятно кому, а Кире оставалось что в ответ на это кивать.

Когда подалась на филфак, то хоть и гнала от себя эту мысль, но всё же думала почему-то, что это его удивит, и прикидывала, выйдет ли так, что он будет вести у неё, но до этого не дошло.

Когда поступила, он сказал: «Да кем ты работать будешь? Разве других учить». И, выходя, запнулся о книжный шкаф, да ещё с полок что-то упало.

Водорослями шевелятся у лица тёмные длинные пряди. Звуки пробрались даже сквозь толщу воды. Поначалу не разобрать, а потом составлялись в слова, и слова обретали смысл. Кира резко садится.

– Что у тебя происходит?

– Всё ок.

Кира ловит ртом воздух.

Кира думает – хм,

почти год назад.

Кире не приходилось дарить букеты отцу.

Наверняка были правила на этот счёт. Для всего существует порядок.

Кира гуглит: «букет для мужчины».

Букет для мужчины был антибукетом: подходило лишь то, что нельзя посчитать за цветок, цветы – это как-то по-бабски. Были бечёвкой связанные колбасы, веером сложенные сыры, веник усохших рыб, пирамида бутылочек-крошек с чем-то спиртным внутри.

Тащить сыр с колбасой не хотелось.

Подумав: ведь после смерти что он, что она – всё мертвец, Кира остановилась на розах. Наверное, это банальность, жизнерадостный пухлый цветок, но любой ритуал был немыслимо пошлым вне того, зачем он совершён. Кира сжала ладонью бутон, и лепестки подались, послушные, мягкие, прямо вот кожа на шее. Цветок задыхался. Кире стало противно от самой себя. Она всматривалась в лепестки, точно ждала, не проступит ли синева в чуть означившихся прожилках.

В церкви пахло отцовским одеколоном. Кира только тогда и узнала, как пахнет ладан, когда начинает тлеть.

Ей всё думалось, что вот-вот встанет отец да уйдёт подальше от этого действа. Даже не удивляясь, почему руке не горячо от потёкшего воска, то и дело шептала «прости», когда нужно было другое совсем говорить.