Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
— Я отвернусь.
— Нет. — Он вроде собирается заспорить, но тут происходит какое-то злое волшебство: Даниил мгновенно делается меньше, худее и бледнее. Он стоит, как игрушечный солдатик — руки по швам, взгляд в землю.
— Что такое? — И тут я чувствую, как качается камень «Земля». Я тоже вздрагиваю, разворачиваюсь, боясь увидеть папу — очень сердитого. Но это дядя Храбен, а он всегда улыбается. — Все хорошо, Даниил. Это же…
Один, второй, третий широкий шаг — и над нами нависает дядя Храбен. Он шлепает Даниила по лицу. У Даниила из носа течет кровь. Он беззвучно падает. А ору я. В тот же миг дядя Храбен подхватывает меня на руки и гладит по волосам.
— Все хорошо, kleines Mädchen, теперь нечего бояться. Но что же ты тут делаешь? Это очень опасное место.
— Папа сказал, что я пойду с ним на работу, потому что за мной сегодня некому смотреть. Он меня запер в маленькой комнате, в лазарете. — Я пытаюсь глянуть, что случилось с Даниилом, но дядя Храбен держит меня за лицо, чтобы я не обернулась.
— Правда? И как же ты выбралась?
— Через окно.
— Непослушная девочка, ты же могла подцепить что угодно. Не болит ли твоя прелестная головка? Нигде не чешется? Посмотрите на эти бедные поцарапанные коленочки. Ну-ка давай посмотрим вот тут. Что это у тебя за красное пятно на животике? Ушиб? Поцеловать, чтобы все прошло? — Я пытаюсь вырваться, колочу ему в грудь, но на землю он меня не отпускает. — Вроде бы ничего такого, — говорит он, смеется и дергает меня за резинку от трусов. — Ты мне обязательно скажи, если что-нибудь заболит, или заноет, или будет чесаться. Обещаешь?
— Да, а что с мальчиком?
Дядя Храбен смотрит на меня недоуменно.
— С каким мальчиком? Нет тут никакого мальчика.
— Его зовут Даниил…
— Тут нет настоящих детей, Криста.
Я оглядываюсь и вижу — вот же он, лежит на траве, совершенно неподвижно. Глаза открыты. Он на нас смотрит. Дядя Храбен сворачивает за угол и шагает обратно к лазарету, пока мы не добираемся до открытого окна. Я вижу свою книжку на столе и поломанные карандаши, разбросанные по полу.
— Здесь? — Он подсаживает меня, чтобы я забралась обратно, сквозь прутья. — Криста… — Я уже собираюсь слезть с подоконника внутрь, но дядя Храбен ловит меня за запястье. — Папе говорить не будем. Это наш с тобой особый маленький секрет. Но больше так не делай. В следующий раз тебя может найти не славный дядя Храбен.
С папой за обедом я не разговариваю. Складываю руки на груди и ничего не ем, даже когда он приносит мне шоколадное мороженое. Весь вечер я рисую чудовищ, которым отрубают головы. По дороге домой приходится пропустить длинную колонну дам, входящих в ворота. Думаю, они — женский хор, как у нас был дома, потому что они все одеты одинаково, у них только значки разные, но когда я спрашиваю папу, он только хмыкает. Наверное, они пришли посмотреть зоопарк. Йоханна и несколько ее подруг идут вместе с колонной, у них палки и плетки — чтобы никто из зверолюдей не напал. Она смотрит на папу.
У папы в коробочке шесть Pfeffernüsse[63], я забираю четыре. Если он спросит, куда они делись, свалю все на Эльке. Когда он отправляется наверх снова мыть руки, все сидят снаружи, курят и смотрят, как садится солнце. Я жду, пока краснолицая Урсель запрет кухню, а затем беру запасной ключ из тайного ящика в буфете. Ночью в кухнях полно теней троллей, но они меня не пугают. Я открываю дверку духовки, гляжу внутрь. Такая же, как у нас дома: не на что смотреть. Кто-то переставил жестянку с Lebkuchen[64] на полку повыше, и приходится влезать на стол, чтоб до нее добраться и подтащить деревянной поварешкой. Грет говорит, что брать последний — жадность, и поэтому я откусываю немножко и кладу его на место. Остальное сую в карман.
Утром я заворачиваю немного сыра и свое яйцо с завтрака в передник, а еще несколько рогаликов. На поздний завтрак будет мясо и Weißwurst[65], но папа никогда его не дожидается. Я прячу все добытое под книжкой-раскраской.
— Так-то лучше, — говорит папа, глядя на мою пустую тарелку. — Приятно видеть, что у тебя улучшается аппетит. — А еще он доволен, что сегодня я не устраиваю ссоры, когда он собирается меня запереть. — Это ради твоего блага, Криста. Тут есть такое, о чем маленьким девочкам знать не следует.
Даниил уже ждет, прохаживаясь взад-вперед по траве и высматривая меня всюду, но не там, где надо. Он не знал, что я вылезла из окна. Я зову его, и он бежит ко мне, уперев взгляд в сверток. Сегодня у него нос и весь верх щек — цвета квашеной свеклы.
— Ты…
— Держи. — Я передаю ему, что принесла, руки у него дрожат. — Я же сказала, что принесу завтрак. Ты мне не поверил? — Даниил не отвечает. Он слишком занят обнюхиванием еды. — Перестань уже нюхать. Помоги мне слезть.
Даниил не выпускает сверток. Протягивает мне одну руку, — наверное, он не такой сильный, как на вид, потому что мы оба падаем.
— Trottel![66] — Вчерашние царапины теперь все в грязи, кровь просачивается наружу крошечными капельками, и коленки у меня от этого похожи на маленькие клумбы, засаженные ярко-красными маками.
— Ты кого балбесом назвала? — Даниил ответа не ждет. У него нет времени на перебранку. Два укуса — и нет яйца, даже скорлупы; следом — сыр и печенье. В прошлую зиму к нашей кухонной двери иногда приходила уличная собака; если Грет отчего-нибудь была в хорошем настроении, она кидала собаке объедки, в противном случае — бутерброд с пинком. Даниил ест так же быстро, как та собака. Запихивает хлеб в рот обеими руками, будто боится, что кто-то отнимет. Щеки пузырями. Он едва может глотать. Не останавливается даже дух перевести, и потому, когда наконец рот его пустеет, он хватает им воздух, как я, когда Грет держала меня за голову под водой в ванне — за то, что я ее обрызгала. Он ест так быстро, что у него сводит живот, и он падает и стонет, держится за пузо и пытается не стошнить. И тут начинает плакать.
— Что такое, Даниил? — Сердиться не на что, никто его ничего делать не заставляет. Он не кричит, не вопит, не брыкается, не кусается — у него такой плач, скорее, как у моего папы, когда мама ушла. — Что случилось? — спрашиваю я еще раз. Он тыкает пальцем в порожний передник.
— Я ничего сестренке не оставил.
— У нас навалом еды. Я завтра еще принесу.
Он вытирает глаза.
— Правда?
Когда живот у него успокаивается, Даниил помогает мне влезть обратно в окно. Далеко он не уходит — лежит на углу здания, свернувшись калачиком. Я рассказываю Лотти, как он слопал всю еду, и мы с ней рассуждаем, что он, наверное, заблудился надолго, хоть и не в очень дремучем и темном лесу, как Хансель в сказке. Похоже, Гретель тоже потерялась. Может, ведьма ее уже запрятала в клетку. Или даже съела. Пока папа не приходит забрать меня на обед, я рисую пряничный домик, после того как ведьмы не стало. Крыша — из Schweinsohrchen, таких витых маленьких печений, похожих на свиные уши, и в саду тоже полным-полно печенья — Spitzbuben[67] и Zimsterne[68], все на стеблях из ангелики, они тут вместо цветов.
Папе так нравятся мои рисунки, что он даже не замечает моих ободранных коленок. Мы идем к нему в кабинет, и он цепляет лучшую картинку к себе на стену. Пока он этим занят, я забираю горсть конфет со стола у его помощника. После обеда он дает мне новый альбом и еще карандашей. У меня в кармане — еще один рогалик, а также конфеты, но, когда я выглядываю в окно, Даниила не видать.
Лотти говорит, надо рассказать историю еще раз. Теперь голову в печку ведьмы сует красивая дама, посмотреть на что-то, — и забывает ее вынуть. Мне вдруг делается грустно и страшно. Коленки у меня болят, я хочу к папе, но он все не приходит, как бы громко я его ни звала.
Сегодня я спрашиваю у папы, можно ли мне взять с собой мою плошку с манной кашей — я ее доем потом, в лазарете, когда проголодаюсь. Он говорит, что я наконец-то веду себя благоразумно, и предлагает взять еще побольше хлеба с маслом. Все утро я сижу у окна и жду Даниила, но он не приходит, а забинтованные колени у меня так не гнутся и так болят, что я не могу вылезти из окна и поискать его. Даниил не приходит и после обеда. Лотти говорит, что у него, может, еще животик болит, но я думаю, что он просто не хочет со мной дружить, и потому я достаю конфеты из-под матраса и давлю их все по очереди, а потом выбрасываю из окна на траву.
После этого я немножко рисую новыми карандашами, но Лотти хочет, чтобы я дорассказала вчерашнюю сказку. С середины я не могу, поэтому приходится с начала. Теперь я ей рассказываю, как скверно пахло в тот день у ведьмы на кухне — как будто какой-нибудь невоспитанный человек сильно-пресильно и вонюче пустил ветры, так плохо, что у Гретель заслезились глаза, и она все кашляла и кашляла. А красивая дама словно не замечала. Она все смотрела в духовку.
