Паул Гласер - Танцующая в Аушвице
Я тоже считаюсь с новыми образовательными законами и сама делю своих учеников на евреев и не-евреев. Лично я не вижу между ними никакой разницы, но моим ученикам так проще. Поэтому у меня образуется танцевальный клуб, целиком состоящий из учеников-евреев. Другие мои ученики — почти все сплошь католики.
Поскольку перед началом занятий я чаще всего обедаю у родителей, мне иногда кажется, что я снова живу дома. Мама явно наслаждается всем происходящим. Мне это хорошо видно. Она часто смеется, подкладывает мне лакомые кусочки и постоянно поднимается на чердак понаблюдать за нашими уроками. И еще она с большим энтузиазмом общается по телефону с моими учениками, когда я занята. Наталкиваясь ночью в темном коридоре на милующуюся парочку, она молча проходит мимо. И это моя мама! Я-то знаю, что на самом деле она почти ханжа! Но на парочки она налетает регулярно, поскольку обожает вечером стоять в коридоре у окна, глядя на погруженный во тьму город и огромные прожекторы, ощупывающие небо в поисках вражеских самолетов.
Карнавал на танцевальном чердаке, 1942
Большинство окон в нашем доме затемнено, и в коридорах не видно ни зги, но чердак, где размещается школа, залит светом и музыкой. Я покупаю кинокамеру и сама снимаю своих учеников. Зачем — не знаю. Предчувствую скорое расставание? Так или иначе, пусть будет рекламный ролик для моей школы. Я показываю, как соблюдать танцевальный этикет, как правильно вести себя во время танца. Рассказываю, чего делать нельзя, что считается неучтивым. Показываю, как танцевать венский вальс, степ и польку…
С Эрнстом мы каждую неделю обмениваемся письмами. Несмотря на всю мою кипучую деятельность, я по нему скучаю. Его мать будет рада меня принять, пишет он, а я рассказываю ему о продолжении танцевального сезона. “Синтерклаас”[25] мы с родителями празднуем дома вместе с учениками. Конечно же, много танцуем. Танцуем и на Рождество — в вечерних нарядах, под омелой. Берем стулья у соседей, чтобы рассадить всех гостей.
В конце февраля 1942 года я приглашаю к себе на чердак праздновать карнавал бургомистра и принца карнавала[26]. И они приходят — к изумлению всех гостей. Я думаю, что в тот год наш чердак — это единственное место в Ден-Босе, которое принц карнавала и бургомистр Утелдонка — как называется город на время карнавала — посещают вместе. Мои ученики в восторге и обсуждают это событие еще несколько недель.
Успех карнавала и фотографии, сделанные на празднике кем-то из фотобюро “Южного новостного журнала”, очень скоро достигают ушей и глаз моего бывшего мужа-конкурента-коллеги.
Лео корчится от зависти.
Открытие
Один из моих коллег родом из Австрии. Мы с ним дружим, и однажды вечером за разговором он замечает, что фамилия Гласер была весьма распространена в довоенной Вене. Мой отец как-то рассказывал, вспоминаю я, что наши далекие предки жили в немецкоговорящей части современной Чехии. Эта область относилась прежде к Габсбургской империи, и поэтому меня ничуть не удивляет, что наша фамилия встречалась и в Вене.
— Это типично еврейская фамилия, — уточняет мой друг.
— Но я католик! — восклицаю я. Тут мне на ум приходит фраза, сказанная о моем отце моей женой Риа: “А вдруг у него есть еврейская кровь?”
После беседы с другом я продолжаю размышлять об этом. Ну, допустим, что у отца есть еврейская кровь. Но тогда его родители тоже были евреи? Своих бабушку с дедушкой я никогда не знал, они умерли еще до моего рождения. Неужели, подобно миллионам других евреев, они не пережили Второй мировой войны? Я пугаюсь этой мысли. Но даже если это так, говорю я себе, что это меняет? И что мне со всем этим делать? А может, меня просто разбирает пустое любопытство?
Я решаю искать ответы у отца. Но что я у него спрошу? “Скажи мне, папа, ты случаем не еврей?” Он никогда не давал мне этого понять даже полунамеком. Не самый умный вопрос. Задав его вот так, прямо в лоб, можно только поссориться. Уж лучше я порасспрашиваю его про бабушку с дедушкой. И в тот же вечер я звоню отцу.
Обычно важные вопросы я по телефону не задаю. Но в этом случае я предпочел бы не видеть отца, а только его слышать. Мне неловко заводить с ним этот разговор. Или мне просто не хватает храбрости смотреть ему в глаза. Но я даю ему возможность скрыть от меня те эмоции, которые прячутся за словами. Хотя чего я, собственно, боюсь? Или я слишком нетерпелив, не могу дождаться нашей встречи и поэтому звоню?.. Не знаю.
Я пережидаю пару минут, прежде чем набрать его номер. Так звонить или не звонить? И как мне все-таки сформулировать вопрос?
Когда он берет трубку, я передаю ему то, что рассказал мне мой австрийский коллега, а потом спрашиваю отца, есть ли у него еврейские корни. Отец молчит. Тогда я интересуюсь, не связана ли смерть бабушки с дедушкой с войной? Нет, оба они умерли от старости, сухо отвечает отец. Получив однозначный ответ, я еще некоторое время болтаю о домашних пустяках, потом прощаюсь и вешаю трубку. Но наш разговор меня не успокаивает. В голосе отца меня что-то поразило, хоть я и не могу понять, что именно. Он говорил своим будничным тоном, без каких-либо эмоций, ровно, но все же что-то было не так.
Интерес к этой теме у меня только растет. Но что бы я об этом ни думал, я неизменно оказываюсь в тупике. В самом ли деле мои бабушка и дедушка умерли от старости? Почему у отца из родственников — одна лишь далекая тетушка Роза? Намеренно ли мои родители ничего не рассказывают детям об этой нашей ветви или я иду по ложному следу?..
Попросить родителей сказать нам правду кажется мне не лучшим вариантом. Если они сознательно скрывают от детей прошлое семьи, я хочу уважать их решение, и к тому же они, скорее всего, будут и дальше все отрицать.
Вероятно, если кто и сможет ответить на мои вопросы, так это другая моя бабушка, Ио де Батс, мать моей матери. И я отправляюсь к ней в гости.
Я — первый внук Ио, и между нами всегда царило полное взаимопонимание. К тому же бабушка — одновременно и моя крестная, она вечно меня баловала. Не столько материально, сколько морально: я всегда чувствовал ее поддержку. Даже при моей бесконечной занятости на работе я обязательно находил минутку, чтобы заскочить к ней, когда оказывался неподалеку.
В тот зимний вечер, когда я заезжаю ее навестить, мы сидим в широких старинных креслах перед печкой и смотрим на огонь. Смеркается, сквозь застекленное окошечко в печи поблескивает красное зарево, слышно, как в трубе гудит ветер. Над каминной полкой на стене висит индийский батик, в левом его углу изображена ящерица цвета латуни. Мы пьем коньяк и болтаем обо всем понемногу. Время от времени я встаю, беру угольный ковш и подбрасываю в печку уголь. Когда речь заходит о моих родителях, я рискую сказать, что знаю о еврейских корнях моего отца, а также о том, что случилось во время войны. Бабушка Ио реагирует на это совершенно спокойно, тем самым невольно подтверждая все мои догадки. Что ж, теперь я знаю это наверняка. Может, и не слишком хорошо с моей стороны докапываться до правды таким путем, но как раскрыть семейную тайну, не задев никого из родных?
Почему-то мне делается страшно, хоть я и предчувствовал такую развязку. На какой-то миг страх парализует мой разум, и я забываю расспросить бабушку о главном: что за люди были родители моего отца и что представляет собою тетушка Роза…
— Как сейчас вижу их перед собою, этих бедолаг, — слышу я голос бабушки Ио. — Они заходили к нам перед отъездом. Грустная у нас тогда получилась встреча.
То, что говорит бабушка Ио, не доходит до моего сознания, я не слишком понимаю, что кроется за ее словами. И я не задаю никаких вопросов, просто смотрю на пылающий в печке уголь и слушаю, как тикают часы. Мне не приходит в голову спросить, почему историю моих родных держали для меня в тайне. Мой пыл угас, я допиваю коньяк, говорю, что завтра мне рано вставать, и отправляюсь на боковую.
То, что я узнал правду, не наполняет меня радостью, я испытываю скорее замешательство. Понятия не имею, что теперь со всем этим делать. Что случилось с семьей во время войны, я по-прежнему не знаю, мы так и не поговорили об этом с бабушкой Ио, но еврейское происхождение моей родни заставляет предполагать самое худшее. Почти 85 процентов голландских евреев не пережили Второй мировой войны. Я не хочу осознавать это, по крайней мере осознавать до конца. Я гоню от себя эти мысли. На сегодня я знаю достаточно. И при этом я хорошо знаю себя. На неожиданные ситуации, не представляющие открытой угрозы и не требующие мгновенных действий, я реагирую обычно, как перекормленный удав, медленно переваривающий добычу. Таким образом я сохраняю душевное равновесие, собираюсь с мыслями и решаю, что делать дальше. Рано утром я прощаюсь с бабушкой Ио и отправляюсь на ранее назначенную встречу в часе езды от ее дома.