Паул Гласер - Танцующая в Аушвице
…Медленно, но верно на голландцев, имеющих еврейскую кровь, накладываются все более жесткие ограничения. На голландцев, которые на самом деле не голландцы, а евреи — если исходить из немецкой расовой теории. Для меня это что-то новое. Внезапно ты узнаешь, что — даже если не имеешь ничего общего с иудейской верой, а все твои предки считались голландцами — ты все равно из другого теста.
Ты не приписан к еврейской религиозной общине, никогда не ходил в синагогу? Ты был солдатом и сражался за свою страну, как мой брат Джон? Все это не имеет никакого значения! В твоих жилах течет еврейская кровь, и потому отныне ты здесь чужой.
По-моему, это крайне странное рассуждение. Однако, согласуясь с немецкой расовой теорией, я — еврейка. А раз так — у меня множество проблем. Мне больше нельзя иметь дома радио. Мне закрыт доступ на биржу. Если бы у меня были дети, они могли бы учиться только в еврейских школах. Мне нельзя посещать рестораны. Я не имею права останавливаться в отелях, ходить в кино, на пляж, в парк — и вообще появляться там, где есть надпись “Евреям вход запрещен”. Путешествовать, кстати, мне тоже нельзя.
И что теперь делать? Так меня ограничивают в гражданских правах, но все, кого это не касается, не слишком этим озабочены. Не с кем обсудить все эти запреты, нет никого, кто смог бы помочь. Новая власть сделала меня абсолютно бесправной. Интересы “чистокровных” голландцев она никак не задевает, и те продолжают жить спокойно. Не исключено, что мне уже нельзя арендовать залы для своей процветающей школы и выезжать на занятия в другие города. Подобный запрет будет для меня пострашнее смерти, и я не хочу мириться с таким положением вещей.
Я принимаю решение во всем этом безобразии не участвовать и новым правилам не подчиняться, несмотря на то что их нарушение карается высокими штрафами. И я демонстративно сижу на террасе кафе, над входом в которое вывешено грозное объявление: “Евреям вход запрещен!”. Прихожу туда с фотоаппаратом, пью чай и прошу знакомых, которых там встречаю, щелкнуть меня на память. На этих фотографиях я радостно улыбаюсь под надписью “Евреям вход запрещен!”. А однажды я мило болтаю на террасе с немецким офицером. Он очень любезен, а на прощание я прошу и его сфотографировать меня моей камерой на фоне висящего позади меня объявления. Он с удовольствием откликается на мою просьбу… Мне остро требуется подшучивать над всем этим маразмом, хотя бы про себя. Благодаря этому я сохраняю мужество. Но с каждым днем мне это дается все трудней.
С Эрнстом же у нас все идет хорошо. Поздно вечером, после всех моих занятий, я возвращаюсь в нашу эйндховенскую квартиру. Иногда он уже спит, потому что ему надо рано вставать, но чаще всего поджидает меня. Мы любим друг друга все больше. Когда одним воскресным днем мы возвращаемся домой после чудесной прогулки и располагаемся отдохнуть в гостиной, Эрнст взволнованно откашливается и говорит, что хочет сказать мне кое-что важное. Эти церемонии меня удивляют. На него это не похоже. И впрямь что-то очень важное, проносится у меня в голове. Я вопросительно смотрю на него. А он говорит, что любит меня — так сильно, что просит меня с ним обручиться. И протягивает мне коробочку, в ней обручальное кольцо с двумя маленькими сапфирчиками. Я поражена до глубины души. Мы уже некоторое время живем вместе, к чему вдруг это обручение? Вместе с тем его предложение мне ужасно нравится и, не успев как следует подумать, я уже говорю: да! Жестом фокусника он извлекает откуда-то бутылку шампанского, и мы отмечаем это событие. Третьего июля 1941 года мы обручаемся. Порадоваться за нас приглашаем нескольких друзей, идем в ресторан ужинать и, конечно же, танцевать.
Роза (в центре) на террасе кафе с немецким офицером
Эрнст фотографирует Розу, лежащую на балконе
Поскольку работа у Эрнста в Нидерландах временная, я часто спрашиваю себя, что с нами будет дальше. Мы откладываем решение этого вопроса на потом и живем сегодняшним днем. Но как-то сентябрьским вечером Эрнст говорит:
— Мой контракт скоро заканчивается. Соответственно, заканчивается и моя работа здесь, в Нидерландах, а мое предприятие в Швейцарии уже запланировало для меня следующую работу. С марта я должен буду заниматься модернизацией двух текстильных фабрик в Испании. Мы с тобою обручены, и я очень хочу, чтобы ты поехала со мною в Швейцарию, а потом в Испанию.
— Я много думала о нашем будущем, — отвечаю я. — Всегда помнила, что однажды тебе придется вернуться в Швейцарию, но это случилось быстрее, чем я ожидала. И теперь я не знаю, как быть. Что будет с моей танцевальной школой? Дела в ней идут просто потрясающе. У меня много учеников, да и “Полигон-журнал” без конца с успехом крутят в кинотеатрах…
— Мое руководство хочет, чтобы я вернулся как можно скорее, — вздыхает Эрнст. — Поедем со мной в Швейцарию! Я хочу познакомить тебя с матерью и со всей моей семьей. Мы сможем пожениться и поехать в Испанию…
— Мне тоже очень хочется поехать с тобой. — Я обнимаю его. — Но мне трудно расстаться со школой, потерять разом всех друзей и учеников. Да и родители нуждаются в моей поддержке.
— Да, все непросто, — кивает Эрнст, — и тем не менее я так хочу, чтобы ты поехала со мной. К тому же для тебя это вопрос безопасности. Никто не знает, что еще придумают эти нацисты, а моя страна как-никак держит в войне нейтралитет.
Мы договариваемся, что я дам ответ через неделю. Всю ночь я без сна ворочаюсь в постели. Отправиться с Эрнстом в Швейцарию, а потом в Испанию — и я буду счастлива. Только придется расстаться с танцевальной школой, со всеми друзьями и учениками.
Когда неделю спустя мы обедаем в ресторане, я говорю Эрнсту:
— Ну вот, я все обдумала. Я с удовольствием поеду с тобой в Швейцарию, там мы поженимся и я познакомлюсь с твоей семьей. Но прежде чем отсюда уехать, я должна уладить все дела здесь, в Нидерландах. И в первую очередь найти того, кто будет вести занятия в танцевальной школе.
— Конечно, это все нужно уладить, — соглашается Эрнст, который прямо светится от счастья.
— Но этот танцевальный сезон я должна закончить сама, — продолжаю я. — Я несу ответственность перед своими учениками. Ну и, конечно же, перед родителями. Им тяжело придется, когда я уеду в Швейцарию. Мне нужно многое для них сделать. Из-за всех этих антиеврейских законов отец вынужден был уволиться с работы и теперь ничего не зарабатывает. Сейчас мы живем на мои доходы от танцевальной школы, и, честно говоря, я ума не приложу, как они будут жить без меня. Для них нужно что-нибудь придумать.
Я вижу, что радость не гаснет в глазах Эрнста, и сама радуюсь тому, что он уважает мое решение. Довольные друг другом, мы засыпаем, строя планы на будущее.
Когда месяц спустя Эрнст отбывает в Швейцарию, мы расстаемся весело и спокойно, говорим друг другу: “До скорой встречи”.
И тут случается нечто непредвиденное.
Культурная палата, членом которой я состою, уведомляет меня, что я больше не имею права вести уроки танцев в общественных местах. Вероятно, кто-то сообщил ее руководству о моем еврейском происхождении. От меня требуют закрыть отделения школы в Эйндховене, Ден-Босе, Кюлемборге, Тилбурге и Хелмонде. Ученики остаются ни с чем, я прощаюсь с ними — и со всеми своими доходами.
С Эрнстом на побережье
Родители предлагают занять под школу чердак их дома. Это замечательная идея, и я растрогана до глубины души. На долгие раздумья у меня нет времени. К тому же у меня нет другого выхода. Школа на чердаке не только утолит мою любовь к танцам, но и пополнит семейный бюджет, а также даст возможность моим ученикам продолжить занятия.
Недолго думая, я открываю на чердаке родительского дома новую школу. Помещение оформлено в традиционном голландском стиле и достаточно велико — но больше сорока человек здесь все равно не поместится, это предел. Поэтому каждый вечер я принимаю по два-три танцевальных клуба. Аншлаг на моих занятиях, думаю я, возникает благодаря моей репутации и новостям в “Полигон-журнале”. Ну и по причине тоски, охватывающей людей в эти темные времена. И мало кому теперь хочется идти на танцы в клуб “Железный человек”. Там теперь полно крепких ребят из НСД и немцев, которые приглашают на танец голландских девушек, и те не смеют им отказать. Это создает проблемы. Поэтому молодежь Ден-Боса идет танцевать ко мне.
Моим родителям ужасно нравится вся эта суета. Теперь я каждый день общаюсь с мамой, отца почти никогда не бывает дома, а брат посещает нечто вроде торгового училища. Вообще-то он хотел бы учиться в бизнес-школе в Тилбурге, но поскольку состоит на учете как еврей, учиться там он не имеет права. Торговое училище не является официальным учебным заведением. Брат очень скупо рассказывает о нем, и я понимаю, что все училище — это небольшая группа студентов, которые занимаются у кого-то на дому.
