Розамунда Пилчер - Сентябрь
— Ну, формально. Мне кажется, лучше будет, если я сложу вещички и уберусь…
— Но как же так?.. — при одной только мысли об этом Люсилла страшно переполошилась. — Ты же не можешь нас бросить… — голос ее зазвенел, и Джефф приложил палец к губам, кивнув на открытую дверь, за которой находилась Изабел. Люсилла продолжала страстным шепотом: — Ты не можешь оставить меня тут. В такую минуту. Я в тебе нуждаюсь, Джефф. Я не выдержу тут, когда все так ужасно, я не смогу одна.
— Мне кажется, я мешаю.
— Ты не мешаешь. Не мешаешь, слышишь? Ой, Джефф, пожалуйста, не уезжай.
Он посмотрел в ее умоляющие глаза и уступил:
— Ладно. Если я могу помочь, то, конечно, останусь. Но только все равно ненадолго. Мне к началу октября так или эдак надо вернуться в Австралию.
— Да, я знаю. Но сейчас, пожалуйста, не говори об отъезде.
— Если хочешь, можешь поехать со мной.
— Что ты сказал? — не поняла Люсилла.
— Я сказал, если хочешь, то можешь тоже уехать. Со мной. В Австралию.
Пальцы Люсиллы сдавили кофейную кружку.
— Что бы я там делала?
— Мы были бы вместе. Осталось бы все как есть. Места в доме моих родителей довольно. И они будут тебе очень рады, я знаю.
— Почему ты вдруг это говоришь?
— Пришла в голову хорошая мысль.
— И что бы я стала делать в Австралии?
— Что захочешь. Устроилась бы на работу. Занималась бы живописью. Была бы со мной. Мы могли бы поселиться отдельно.
— Джефф… я не вполне понимаю, о чем ты меня просишь.
— Ни о чем я тебя не прошу. Просто приглашаю.
— Но… ведь у нас с тобой… не так, верно? Ведь это же… между мной и тобой… это же не навсегда?
— Я подумал, что неплохо бы проверить.
— О, Джефф!
Комок подкатил у нее к горлу, и глаза наполнились слезами, и это было глупо, ведь она не плакала из-за Пандоры, а теперь вдруг разревелась оттого, что Джефф такой милый и зовет ее в Австралию, а она с ним не поедет, потому что не влюблена в него, и он, это ясно, тоже не влюблен в нее.
— Ну, чего ты? Не плачь.
Она потянулась за кухонным полотенцем и высморкалась в него вопреки всем нормам гигиены.
— Просто ты меня так растрогал. Я бы с радостью поехала. Но только не теперь. Теперь мне надо будет побыть здесь. И потом, я вовсе не уверена, что это хорошо для тебя, если я там повисну у тебя на шее. У тебя дома и без того будет много забот — снова браться за работу, устраивать свою жизнь, заводить семью… — она еще раз высморкалась и жалко улыбнулась. — И вообще… я тебе, по-моему, не совсем подхожу. Когда ты разберешься со своими делами, то женишься на румяной австралийской девушке. На загорелой красотке с вот таким бюстом и вот такой задницей.
Он шутливо замахнулся на нее:
— И ничего смешного.
Но не сдержал улыбки.
Люсилла продолжала:
— Это — самое чудесное приглашение, какое я получала в жизни. И ты — самый славный парень изо всех, кого я знаю. Нам с тобой вместе было очень здорово, с самого первого дня тогда в Париже, лучше просто не бывает. Когда-нибудь я и правда приеду в Австралию, надеюсь, ты мне устроишь торжественную встречу, с красной ковровой дорожкой, автомобильным эскортом и цветами по полной программе. Но теперь… и так, чтобы навсегда… я поехать не могу.
— Ладно. Передумаешь — скажешь. Приглашение остается в силе.
Он закончил завтрак, положил вилку и нож на тарелку и отнес в раковину. Из столовой уже доносился вой пылесоса. Джефф подошел и закрыл дверь буфетной. А потом возвратился к столу и сел напротив Люсиллы.
— Не хочется спрашивать и лезть не в свое дело, но все-таки скажи, Пандора оставила какую-нибудь записку?
— Да. Папе. Положила на секретере.
— И объяснила там, почему собирается убить себя?
— Нет. Похоже, что не объяснила.
— А мать твоя что думает?
— Она сейчас от горя вообще ничего думать не может.
— Очевидных причин нет?
— Кажется, ни малейших.
— А ты что предполагаешь?
— У меня нет никаких предположений, Джефф.
Он молчал.
— А у тебя что, есть?
— Я просто подумал. Вспомнил. Помнишь того мужика, что мы встретили у нее на вилле в первый день? Карлос Макайя его звали.
— Карлос? Такой любезный и красивый мужчина с необыкновенными часами на руке.
Ну конечно! Как же она сама о нем не вспомнила?
— Джефф. Ты думаешь, он может что-то знать?
— Может, и нет. Но они с Пандорой, видно, были очень близки. Она могла с ним поделиться. Рассказать ему о чем-то, чего мы не знаем…
И тут Люсилле вдруг припомнились странные слова Карлоса, произнесенные при прощании. «Извести меня, если передумаешь», — сказал он Пандоре. А она ответила: «Я не передумаю». Тогда Люсилла с Джеффом обсуждали между собой этот непонятный обмен репликами и решили, что, должно быть, имелось в виду что-то несущественное — отмена партии в теннис или не принятое приглашение.
— Да. Ты прав. По-моему, тоже, они были очень близки. Возможно, любовники. И он вполне может что-то знать…
— А даже если и нет, все равно, раз он близкий человек, наверное, надо ему сообщить.
— Верно. — Мысль была вполне разумной. — Но как?
— Позвонить по телефону.
— Мы не знаем номера.
— У Пандоры наверняка была записная книжка с адресами и телефонами. Спорим, там есть номер Карлоса Макайя?
— Да, ты прав. Ну конечно.
— Если звонить ему, то прямо сейчас, пока твой отец и Конрад не вернулись, а мать занята по дому. Есть у вас телефонный аппарат, по которому можно звонить, и чтобы никто не слышал?
— Только у мамы в спальне около кровати. Позвоним оттуда.
— Тогда пошли, — Джефф встал. — Не будем откладывать.
Изабел все еще орудовала пылесосом. Они вышли из кухни и, неслышно ступая, поднялись по застланным ковровой дорожкой ступенькам. Прошли по коридору в комнату Пандоры, вошли, и Люсилла притворила дверь.
В комнате было не прибрано — разобранная постель, раскиданные дамские вещицы — и холодно. Все окна нараспашку, шторы вздуваются на сквозняке. И все-таки внутри стоял крепкий, тяжелый запах духов «Пуазон» — сладковатый аромат отравы.
Люсилла сказала:
— Я так и не решила для себя, приятный запах у этих духов или, наоборот, отталкивающий.
— Почему так сильно пахнет?
— Флакон упал в раковину и разбился.
Она осмотрелась, увидела воздушный пеньюар, брошенный на одеяло, бальную сумочку Пандоры, шкаф, плотно забитый ее туалетами, переполненную корзинку для мусора, заставленный флаконами и баночками туалетный столик, непарные туфли в разных углах на ковре. Эти туфли, дорогие, испанские, из хорошей кожи, на высоченном, неудобном каблуке, было особенно больно сейчас видеть, потому что никому другому, кроме Пандоры, они не могли принадлежать.
