Вильям Козлов - Поцелуй сатаны
— Почему ты…
— Не надо никаких «почему», — властно перебил он — Ты устала с дороги, наверное, немного струсила…
— Мне показалось, что из леса вышел медведь, — улыбнулась она.
— Это было бы большим подарком людям, — ответил он. — Медведей здесь уже сто лет никто не видел.
— Я вернулась, Уланов, — повторила она, на этот раз громче, увереннее. — Вернулась к тебе навсегда.
— Я знал это… — в голосе его не было волнения, и это все больше настораживало девушку.
— Откуда ты мог знать?
— Ну, хорошо, чувствовал, — он кашлянул. — Сердце подсказывало. Я слышал твой голос ночью, когда все засыпали, звал тебя…
— Ты научился меня слышать?
— Услышать тебя… — проговорил он, — Да, это очень трудно. Может, труднее, чем услышать плач березы…
— Ты, правда, рад?
— Я всегда тебе рад, — сказал он, — И ты всегда была со мной…
— Это что-то новенькое!
— Что?
— Ты научился красиво говорить.
— Ты меня научила, — сказал он.
— Ну, что мы стоим, как на дипломатическом приеме? — сказала она.
— А ты бывала на них?
— По телевизору видела… Ты что, корни пустил в землю? Не можешь с места сдвинуться?
Она все-таки первой сделала шаг навстречу, он раскинул руки, будто собрался взлететь, и она вмиг оказалась в его крепких объятиях. Или она отвыкла от него, или поцелуи его были холодными, но она не почувствовала того, что чувствовала прежде: страстности, откровенного желания… Будто отвечая на ее безмолвный вопрос, он, не отрывая взгляда от ее огромных и чуть-чуть по-кошачьи светящихся глаз, сказал:
— Мне еще нужно привыкнуть к тебе, Алиса.
— Но ты хоть любишь меня? — чуть не выкрикнула она ему в лицо и, оттолкнувшись от его широкой груди сжатыми кулаками, резко отстранилась. Блеск в ее глазах погас, будто электрическая лампочка перегорела.
— Любишь — не любишь… — как-то странно проговорил он — А что такое любовь? Слова, поцелуи, лепет… Я ведь тебя ночью встретил? Услышал тебя не расстоянии… Что же меня заставило пойти к тебе навстречу?
— Ты сказал, что каждый вечер меня встречал…
— И вот встретил, — улыбнулся он и снова его зубы сверкнули.
— Я ехала к тебе и думала: какая я все-таки дура…
— Что надумала сюда приехать? — перебил он.
— Ты не даешь мне договорить, — она сделала вид, что рассердилась, но на него это не произвело никакого впечатления. Что-то изменилось в Уланове, а что, она пока еще не могла понять, и от этого ей было неспокойно, хотя и радостно билось сердце, она чувствовала, что грудь ее твердеет. Может, его сдержанность и вызвала в ней внезапное желание быть с ним, сейчас, немедленно почувствовать его снова в себе, только тогда она окончательно успокоится, когда Николай снова будет принадлежать ей, Алисе. А сейчас он пока чужой, далекий… Она схватила его руку и прижала к своей груди.
— Слышишь, как бьется? — прошептала она, глядя на него своими глазищами.
Не отпуская его руку, она сделала шаг в сторону, ноги ее в резиновых ботах продавили хрусткий мох, по лицу мазнула еловая ветка. Приподнявшись на цыпочки, она прильнула к нему, свободной рукой обхватила за шею и стала жадно целовать. Оторвавшись, потянула его подальше от дороги, шепча:
— Лес, ночь, я и ты… Коля, ну чего ты упираешься, как баран?
— Через полчаса мы будем дома, — пробормотал он, отступая под ее натиском в лес.
— Я не могу ждать полчаса, — властно сказала она, срывая с себя куртку, а затем и остальное. Ее крупные груди молочно засветились, будто теперь в них зажглись две лампочки. Огромные глаза не отрывались от лица Николая. Поколебавшись, он снял с себя куртку, хотел накинуть ей на обнаженные плечи, но она вырвала ее и расстелила на мху. Опустилась на нее и, подогнув колени почти к подбородку, колдовски блестя глазами, проговорила:
— Почти зима, но мне совсем не холодно…
А потом все закружилось перед глазами: он, казалось, готов был вбить ее в землю, но эта тяжесть была приятной, почти неощутимой, лицо его на миг спряталось между ее грудями, а когда она снова увидела его расширившиеся глаза с розовыми искорками, когда почувствовала его в себе, из нее вырвался протяжный первобытный стон. Слушая его прерывистое с хрипом дыхание, ощущая удары его сердца, она счастливо засмеялась и распахнула глаза:
— Ты мой! — прошептала она. — Мой! И мне никогда еще не было так хорошо, как сейчас!
— Алиса… — не разжимая губ, выдавил он из себя. Волосы облепили его высокий лоб, серые глаза сейчас казались бездонно-черными. — Это как сон… Самый счастливый сон в моей жизни.
— Ты научился красиво говорить… Ну, скажи еще что-нибудь?
— Зачем слова? — целуя ее в грудь, сказал он. — Разве я что-нибудь говорил? — и негромко, счастливо засмеялся.
— Мне послышалось, — в тон ему ответила она — В прекрасном сне…
И в этот момент луна снова выкатилась из-за засеребрившихся узких облаков и осветила их, раскинувшихся на седом мху, усеянном листьями и сосновыми иголками.
— Коля, еще! — шептала она, целуя его. — Ради одной этой лунной ночи стоило родиться на белый свет!
— Родиться, чтобы родить, — скаламбурил он и рассмеялся.
— Рожу, милый, рожу, сколько ты захочешь мальчишек и девчонок! — говорила она, усаживаясь на него сверху. Две маленькие луны бесовски плясали в ее глазах, груди как живые ворочались, глядя вспухшими сосками в разные стороны.
— Ты предлагаешь мне жениться на тебе? — стараясь быть серьезным, спросил он.
— Господи, неужели для того, чтобы тебя по-настоящему найти, нужно было сначала потерять?
Ее огромные глаза были устремлены на луну, джинсовая юбка жгутом скрутилась на талии, круглые белые колени сходились вместе и расходились, норовя задеть его по лицу. Такой жадной в страсти он еще Алису не знал.
— Уж больше-то я тебя не потеряю… — пробормотал он, чувствуя, что в спину упирается сук, с каждым ее движением этот проклятый сук впивался все сильнее, но он и не подумал переменить положение…
3
Последнее время Лапин пристрастился по вечерам после программы «Время» слушать голоса, как их раньше называли «из-за бугра». Многое, что происходило в стране, требовало глубокого осмысления. Однако бойкие политические и экономические комментаторы «голосов» охотно подсказывали, как СССР нужно поскорее избавиться от ярма социализма и вступить в капиталистическое содружество, об этом же толковали и наши журналисты, которым теперь предоставилась широкая возможность высказываться и там. Капитализм, если послушаешь эти передачи, представлялся панацеей от всех наших бед, но высшее партийное руководство и не помышляло ни о каком капитализме — вопрос шел о реставрации социализма, многопартийной системе, о действенной помощи со стороны богатых капиталистических стран. Но те не торопились помогать, предпочитали выжидать, зная, сколь ненадежным партнером является СССР. Придет новый руководитель и все повернет к старому. Но, пожалуй, эти опасения напрасны: к старому возвратиться уже невозможно, народ не позволит! После семидесяти с гаком лет глухого рабства и бесправия, почувствовав свободу, люди не потерпят былого насилия над собой. А как ни крутись, народ — сила, с которой невозможно не считаться. В этом Лапин на собственном опыте убедился, как и его коллеги.
