Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
– Я услышала, что у меня гости, – говорит она.
У нее тоже браслеты на руках. На одной синий «Деменция», на другой тот же оранжевый «Не реанимировать».
– Я разговаривал с твоей соседкой.
– Слепая, как крот, – говорит мать.
– Но не глухая, – отзывается соседка.
– Как хорошо, что вы пришли, – говорит мама Нейту и Эшли. – Как дети?
– Бабушка принимает вас за Джорджа и Джейн.
– Она знает про маму? – спрашивает Эшли.
– Не говори о человеке в третьем лице в его присутствии. Это невежливо, – заявляет женщина на соседней койке.
– Рад тебя видеть, – говорит Нейт, обнимая бабушку.
– Все работаешь? – спрашивает мама у Нейта. – Накачиваешь эфир чепухой? А дети в школе? Тот, у кого проблемы, ему лучше?
– Дети восхитительны, – отвечает Нейт. – Каждый в своем роде талантлив.
– Откуда бы? – спрашивает соседка. – Они приемные, что ли?
– Ладно, мам, – говорю я. – Мы сейчас ненадолго, скоро приедем опять. Тебе что-нибудь нужно?
– Например?
– Ну, не знаю. Тебе виднее.
– В следующий раз, когда приедете, можете кое-что мне привезти, – говорит соседка. – Что-нибудь вкусненькое без сахара. Если я диабетик, это еще не значит, что я наказана. Посмотрите на меня: я не толстая. Я не переедаю. А вот она мороженое ест.
– Со взбитыми сливками, а не с помадкой, и с вишенкой сверху, – говорит мама и кашляет. – Черенок съела, забыла выплюнуть.
– На здоровье, – говорит соседка. – А я могла черенок вишни завязать языком в узел.
– Теперь уже не можешь, – отвечает мать.
– Еще как могу, – спорит соседка. – Девочка, дай мне его, и я вам всем покажу.
– Дать? – спрашивает меня Эшли.
– Не вижу причин отказывать, – говорю я.
Эшли идет в столовую и возвращается с мараскиновой вишенкой. Отдает ее маминой соседке, и алый сок капает кровью на белое покрывало. Старуха сует вишенку в рот, и видно, как она там ходит по кругу за шевелящимися щеками.
– С протезами труднее, – говорит она, делая секундный перерыв, – но у меня постепенно получается.
И – вуаля! – выплевывает вишенку в ладонь. Черенок завязан в узел.
– Как вы это делаете? – интересуется Эшли.
– Практика, – отвечает старуха.
– Ладно, мам, нам уже пора.
– Вот так сразу, – говорит соседка. – Вы же только пришли.
– Нас машина ждет на улице, долго рассказывать.
– Ну что ж, – говорит она. – В следующий раз и расскажете.
В понедельник рано утром дети уезжают в школу, увозя с собой ленч, который я сделал из оставшихся в холодильнике продуктов.
После их отъезда тиканье кухонных часов становится оглушительно громким.
– Эти часы всегда тут были? – спрашиваю я у Тесси. – И всегда вот так гремели?
Загружаю посуду в посудомойку, наливаю Тесси и кошке свежей воды, болтаюсь по дому и убираю вещи, пока уж совсем не остается никакой работы.
Хожу по дому кругами.
Куда уйти отсюда? Я представляю себе, как ухожу, – выхожу и уже не возвращаюсь. Собака на меня смотрит. Ладно, выхожу и оставляю почтальону записку, чтобы зверей отправили к Джорджу в дурдом. Животные очень полезны для душевнобольных.
До всего этого у меня была жизнь. Может, мне это только казалось, но иллюзия была полной. Я собирался что-то сделать…
Книга. Пришло время закончить книгу. И мне сразу становится легче, как только я вспоминаю, что было же что-то, была какая-то цель. Книга. Я вытаскиваю матерчатую сумку, где лежит рукопись на тысячу триста страниц, все покрыты сложным узором наклеек и флажков, расшифровать который кажется неразрешимой загадкой. Ставлю сумку на кухонный стол.
Сижу. Пот стекает по спине, хотя и не жарко. Сердце бьется быстрее и быстрее, мир катится к концу, дом вот-вот взорвется. Спешу к аптечке, принимаю таблетку из пачки с надписью: «В случае приступов тревожности». Принимаю лекарство Джорджа и думаю о Джордже. Надо уйти из этого дома. В нем холодно, адски холодно. Как можно быстрее собираю вещи, рукопись, пачки чистой бумаги. Если сейчас же не уйду, что-то случится. Хватаю свое барахло и выбегаю из дверей.
На улице светлое небо, воздух ровен. Я останавливаюсь и стою.
Книга. Я буду работать. Я поеду в библиотеку в город и буду писать свою книгу. Вот прямо сейчас.
Я сажусь в машину, ключей у меня нет – на мне брюки Джорджа. Бегу обратно в дом, хватаю ключи, телефон. Тесси виляет хвостом, будто думает, что я приехал за ней.
– Тесси, я в библиотеку, мне надо книгу писать. Веди себя хорошо.
Библиотека, последний раз обновленная в семьдесят втором году, для моих целей подходит идеально. Современный ее вид наводит на мысль об унитарианской церкви или общественном центре. В вестибюле стоит доска объявлений от пола до потолка, утыканная объявлениями об общественных программах «Кофе и беседа», «Мама и я», рядом с ней стол, набитый информацией по регистрации избирателей и брошюрами «Как подготовиться к катастрофе». Не могу не подумать о сирене гражданской обороны «Молния», которая все мои школьные годы раз в месяц срабатывала на три минуты в одиннадцать утра.
Оказавшись внутри, я раскладываю содержимое портфеля по длинному столу и начинаю читать то, что успел написать, стараясь быть одновременно критичным и доброжелательным – комбинация несовместимая. Я проскакиваю вперед, запоминая, где бросил текст. Когда я последний раз над этим работал? У меня с собой стопки бумаги и ручка, уже так давно не бывшая в деле, что работать не хочет, – я беру тупую половину карандаша, «гольф»-карандаш со справочного стола и возвращаюсь на свое место, думая, что надо бы, наверное, посмотреть, что есть нового в мире Никсонианы, и только потом двигаться дальше. Сам Никсон написал десять книг, и последняя, «Помимо мира»[2], была закончена за пару недель до смерти. Названия вроде «Помимо мира» меня напрягают, будто намекают, что автор в глубине души знал о близости конца. Первый том автобиографии Рональда Рейгана, выпущенный в начале шестидесятых, пророчески назывался «Где же остальной я?». Есть ли ниша еще для одной книги о Никсоне? Меня часто спрашивают, и я отвечаю: ну, вот вы слышали о поездке Никсона в Китай, а о его страсти к недвижимости в Нью-Джерси? А про его интерес к благополучию животных? Я просматриваю собрание библиотеки и нахожу на некоторых книгах следы перечитывания. У меня в нью-йоркской квартире есть экземпляры этих книг – я называю это собрание «Никсоновская библиотека», а Клер – «Твоя Никсоновская библиотека», в отличие от «Никсоновской библиотеки» настоящей.
Набрав большую стопку книг, я иду к столу регистрации выдач.
Задним числом я понимаю, что лучше было бы мне сесть с книгами, прочесть их и оставить на месте, где им и полагается быть. Я хотел их проверить для страховки, чтобы не оставить ни одного неперевернутого камня.
Кладу книги на прилавок и протягиваю женщине читательский билет.
– Это не ваш билет, – говорит она.
– Я его достал из кармана, – отвечаю я, вытягивая оттуда все остальное.
– Это не ваш.
– Вы правы, – говорю я. – Это моего брата билет. А это его штаны и его водительские права. Я для него беру эти материалы.
– Ваш брат жену убил, – говорит она.
Я перевожу дыхание.
– Мой брат не мог приехать и взять книги сам, поэтому я их беру для него.
– Я этот билет отмечу как краденый – против вас будут выдвинуты обвинения.
– В чем?
– Это не важно – в чем, – говорит библиотекарша. – Мы живем в сутяжном обществе, и обращением в суд люди выражают свой гнев. А на вашей репутации будет пятно.
– Верните мне билет.
– Ну нет, – говорит она. – Вот тут на обороте написано, что право пользования библиотекой может быть отозвано.
– Если это билет не мой, как его можно аннулировать?
– Недостаточное использование.
– Дело в моей теме? В Никсоне есть что-то такое, что вам не нравится?
– Нет, – отвечает библиотекарша. – Это вы мне не нравитесь.
– Вы же меня даже не знаете.
– И знать не хочу. Уходите, пока я вас не обвинила.
– В чем?
– В приставаниях.
На улице я спотыкаюсь о трещину в тротуаре, портфель вылетает из руки, рукопись – со всеми наклейками и прочим – рассыпается. Я на четвереньках собираю листы. Согнувшись, глянув вверх против солнца, я замечаю ночное книгохранилище. Про себя вспоминаю пару вещиц, которые мог бы сюда заложить как-нибудь вечером после закрытия.
Звонит телефон. Шарю по карманам, первым достаю телефон Джорджа, вторым свой – на экране высвечивается «Клер».
– Слушаю, – говорю я, все еще сидя на асфальте.
– Кто знает, как было на самом деле?
– Ты дома, – констатирую я.
– Кто знает? – повторяет она.
– Не знаю я, кто знает.
Я заканчиваю собирать бумаги.
– Ты понимаешь, о чем я.
– Если ты спрашиваешь, кому я говорил, то никому.
– А люди знают, – говорит Клер. – Все есть в «Нью-Йорк пост», с фотографиями окровавленного матраса, и ты там стоишь с совершенно идиотским видом.
