Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Придет вдохновение и теперь; что подскажет оно — неизвестно, но он чувствует в себе силу, уверенность…
Став ногами на землю, Ханидо и Халерха даже не обратили внимания на людей, жадно, со всех сторон глядевших на них. Звон колокольчиков наряженного шамана был важнее всего на свете, и оба они потянулись руками к блестящим игрушкам. А когда рогатый, бледный шаман, как свирепый бык, недовольно повернул к ним лицо — они дружно захохотали.
Тут, однако, заткнули онидигил, и тордох сразу погрузился в потемки. И пока глаза людей привыкали к темноте, в наступившей тишине вдруг раздался пронзительный плач, такой же дружный, каким был и смех.
Тугой и звонкий гром нагретого бубна заглушил детский плач.
Камлание началось.
Гусиный прерывистый крик огласил огромный тордох. Крик неожиданно оборвался, и словно другой человек очень спокойно запел протяжную песню каюра. Но песня тянулась недолго: шаман прыгнул, затрясся, рассыпав отчаянный звон колокольцев. Звон смешался с рычанием, и все это слилось с грохотом бубна. Нагнетать звуки дальше было нельзя, и шаман, наверно, хотел снова запеть, но его опередил отчаянный плач детей. Халерха не плакала, а визжала. Ханидо хрипел, вырываясь из рук отца. Токио встал.
— Нюхать! — сказал торопливо он. — Шаман будет девочку нюхать.
Огромный рослый Ланга, оберегавший шамана, бросился к Хулархе и прямо-таки отодрал от него цепкую Халерху. Рогатый старик быстро обнюхал девочку, поймал ее руку, разжал ладошку и плюнул в нее.
— Сомкни ручку — в ней большая силища, — сказал он и отскочил в сторону, прыгнул, завертел головой, заколотил в бубен.
Старик Хуларха, завороженный происшедшим, прижал к себе дочь и крепко обхватил ее кулачок пальцами — словно в нем была великая драгоценность, а несмышленый ребенок может ее потерять. Видя, что с девочкой что-то делают в темноте, Ханидо стал извиваться, хрипеть взахлеб, и Нявал, растерявшись, искал глазами жену…
А камлание продолжалось. Мало кто из людей знал якутский язык, но понять шамана с Ясачной не смогли бы даже сами якуты — шептал он неслышно, приговаривал, заклинал скороговоркой, а пел медленно, уродуя и разрывая слова. С трудом удавалось сообразить, что вот он поднялся в верхний мир, вот подзывает своих духов и объясняет, что надо им делать.
Куриль сначала следил за ним пристально, с подозрением; он даже улыбнулся, прикрыв рот ладонью, — было смешно смотреть, как кривляется, прыгает, скачет неуклюжий, длинный старик, слишком умный для такого кривляния. Но когда он заметил на его губах пену — закрыл глаза, надолго закрыл, — и задумался. Кто знает, может, действительно человек, распалив себя до настоящего бешенства, способен мыслить как-то иначе и видеть то, чего не видят другие?
Открыл он глаза, когда люди вскрикнули от испуга: шаман упал на веревку, которую изо всех сил натягивали Пурама и Хурул. Широкоплечий Ланга и крепкий мужик Микалайтэгэ схватили его, начали поднимать, но старик бился в судороге; как прирезанный олень, он дрыгал одной ногой в воздухе, а правая рука продолжала конвульсивно взмахивать колотушкой.
Но это не оказалось концом. Шаман вдруг ожил; словно проснувшись и вспомнив о деле, он метнулся, прыгнул, загоготал, закричал нечеловеческим голосом — но очень быстро обмяк и, опустив руки с бубном и колотушкой, сказал:
— Посадите меня…
В темном и душном тордохе наступила долгожданная тишина. Раскинув ноги и уронив на грудь голову, старик тяжело дышал. Так он сидел очень долго, пока наконец не попросил:
— Рыбьей крови… дайте попить.
В тордохе совсем исчезли звуки — даже дыхания и шуршания одежды не стало слышно: сейчас шаман начнет говорить.
— Следы девочки… обнаружил я вокруг вашего стойбища, — объявил старик, отдавая опустевшую медную кружку, — они смешаны со следами… шамана-чукчи… Но Мельгайвач… не виноват. Зря на него злитесь… Воображение вас… обманывает… не настолько он кровожаден, чтоб убивать… невинных детей… Не Мельгайвач нашел духов — они сами… нашли его. Они нападают от его имени и следы оставляют его. Но он не знает… Такие духи… Если же вы будете обижать этого человека, то он рассердится, разозлится, а злость его превратится в крылья духов, и тогда духи сделают все, что задумает он. Не трогайте больше Мельгайвача.
Эти слова были такими неожиданными и такими понятными, что тишина сразу же нарушилась общим говором. Каждый судил по-своему.
— Хм, хорошо сказал, хорошо сказал, — бубнил себе под нос Сайрэ, ни к кому не обращаясь. — Но духов не удушил. Почему же не удушил?
Верхнеколымский шаман, не вставая, отполз назад, к Курилю.
— Тяжко камлать с дороги, — пожаловался он по-простому.
Куриль подался к нему:
— Спасибо тебе, хайче. Правда твоя облегчит души людей.
Народ судачил, а индигирский шаман уже переодевался и отдавал распоряжения. Как все ламутские шаманы, он потребовал перед камланием исполнить его условия. Сейчас надо было убить двух собак, кобеля и сучку, и захоронить их под скалою едомы. Для этого дела нужен был человек, и он быстро нашелся: Пурама бросил веревку, перешагивая через сидящих, пробрался к двери, с кем-то поговорил и сказал, уходя:
— Все сделаем быстро и точно.
А пока завернули полы двери, впустили в тордох свет и воздух. Синий угарный дым пластом потянулся наружу.
— Когда руку-то можно разжать? — спросил Хуларха Нявала.
Отец мальчика Ханидо, Нявал, был таким же молчаливым, как и старик Хуларха. Вечно приоткрытый и будто на ветру высохший рот его словно и не был приспособлен для разговора. Вместо ответа Нявал сейчас только пошевелил языком, и это означало, что он не знает, когда девочке можно разжать ладошку, в которую плюнул шаман.
Дети сидели у них на коленях теперь спокойно. Может, поняли, что здесь, в этом страшном загоне, нет надежнее и безопаснее места, а может, обессилели просто. Щеки Халерхи и Ханидо были сплошь в грязных узорах и в дорожках от слез. Глаза их смотрели на дверь, в сторону света, но смотрели смиренно и безразлично…
Духи ламутских, юкагирских и чукотских шаманов всегда считались слабее якутских. Но от ламута Ивачана люди ждали многого: слишком страшной была его слава, и как знать — может, он сделает то, чего не сделал верхнеколымский шаман.
Пурама вернулся, еле переводя дыхание. Он тут же схватил веревку — и эта его ревностная служба шаманам для Ивачана была как нельзя кстати: выступать сразу же после могучего старика якута, да еще перед чужими людьми, нелегко.
Долгим грохотом вновь нагретого бубна начал камлание индигирский шаман.
Первые заклинания он произнес кратко, поспешно. Потом и песни его оказались недлинными. Ивачан больше бил в бубен — бил, бил и бил, будто заранее предвещая победу своих духов над духами Мельгайвача… И он поднялся в верхний мир: грохот быстро вдохновил его… Потом он упал на веревку, упал раз, упал второй раз; поставленный на ноги, он продолжал шептать, приговаривать, отчаянно колотить в бубен и прыгать, широко расставляя кривые ноги.
