Владимир Некляев - Лабух
— О! — как будто только что вспомнил о чем–то важном кандидат в депутаты. — У меня свояк — хреновый доктор…
— Спасибо, — попытался я присесть. Болеть болело, но уже не так остро, не насквозь. — Обойдется…
— Да я не к тому, — произнес, наконец, больше, чем одну фразу, Красевич. — Свояк про это истории рассказывает — живот надорвешь. Привозят как–то бабу оглоушенную и мужика с перекушенным. Баба без памяти, у мужика спрашивают: что да как? Оказалось, они сутки друг с друга не слазили, личный рекорд установить хотели. А захотели есть. И он на кухню, блины печь. Он их печет, на сковородке подкидывает, переворачивает так, а она подползла… ну, рекорд ведь установить… и посасывает. Он глаза закатил… ну, сладко… и блин с огня мимо сковородки ей на спину шмяк! Она и грызнула! А он с размаха ей сковородкой!.. О!..
Красевич смотрел на всех, ожидая смеха, но все молчали, и он спросил, подрастерявшись:
— Разве не смешно?.. Блин шмяк… баба грызь… а мужик…
— Гы–гы–гы!.. — первым загыгыкал Шигуцкий, хмыкнул Ростик, разоржался Крабич, и во мне непроизвольно начал подниматься смех — снизу, как раз оттуда, где болело. Компания пусть не навсегда, на какое–то время, но сладилась.
Сладившись, решили, что прежде чем пить и снова друг друга калечить, не мешало бы попариться. Хотя бы попытаться сделать то, для чего нормальные люди ходят в баню. «Тебе только грудь парим», — позаботился Шигуцкий о Крабиче, на что тот ответил: «И только не ты».
Ритуальное в бане — не пьянка, ритуальное — священнодейство в парилке. По наслаждению оно — сразу после действа с женщиной. Душ, как ни люби его, с парилкой не сравнить. Душ и с женщиной тебя принимает, даже подстрекает к тому, чтобы ты был с ней, а парилка — нет. Женщина в парилке — погибель, катастрофа, развал действа. Поэтому женщина — отдельно, парилка — отдельно. Без ревности.
И все же в двух различных чувствованиях — женщины и парилки — есть близкая, почти слитная схожесть. Наивысшего наслаждения в обоих случаях достигаешь тогда, когда весь ты в женщине, или весь в парилке — и ни капли тебя не остается вне их. С женщинами у меня так, чтобы весь я, нигде и ничего от себя не оставив, был только в них, редко случается, в парилке — чаще… Разумеется, это совершенно разные ощущения, каждое на свой вкус — я не о каких–то там отклонениях…
Парилка, как и женщина, начинается с запахов. По–своему пахнут камни печки, доски полка, шалевки. Осиновые доски — запах сквозной, просторный, сосновые — запах настоянный, густой. Я люблю смесь этих запахов, осинового полка и сосновой, смолистой шалевки, хоть для парилки лучше, не подтекающая смолой, осина. Но главное даже не в том, какое дерево, а в том, чтобы собственный запах парилки тебе не хотелось менять. Можно, конечно, подлить пару капель настоя мяты, эвкалипта, чтобы добавить душистости, духмана, но только добавить, не изменяя сам запах парилки, который или по тебе, или нет. Так парфюмерия добавляет ароматов, но не изменяет сам запах женщины, который или твой, или не твой. Если не твой, то чего ни добавляй…
Как и женщина, не каждая парилка — твоя. Внешне она может выглядеть шикарно, да из шика того — один пшик, вылетающий в щели. Не со своей женщиной не налюбишься, не в своей парилке не напаришься. Женщина та твоя, которая возбуждает в тебе ровно твою страсть. Парилка та твоя, которая держит ровно твой пар.
Множество в парилке тонких, незаметных и непостижимых для непосвященного, а тем более для случайного человека, нюансов, но все это и в отдельности, и вместе ничего не значит и не стоит, если нет с тобой в парилке ровно твоей компании. А компания в этот раз была не моя, напрочь не моя.
У меня есть своя компания, которая собирается в бане каждый четверг, независимо от того, случился ли в среду потоп, или произошло землетрясение. Нас ровно дюжина, мы члены КП без СС — клуба пара. Мужской клуб свой придумали мы как бы в шутку, наскоро, а придумка нешуточно растянулась на годы и оказалась чем–то таким, что перевесило многое серьезное и без чего никто из нас уже не может обойтись. Хоть ничем мы больше не связаны, кроме парилки, кроме пара.
Вне бани мы почти не встречаемся. Не сговариваясь, там само по себе вышло, мы стараемся не пользоваться нашим клубным знакомством для решения личных проблем, дабы сохранить чистоту чистого четверга. «Чтобы сто лет четверговать нашей дружине», — как поется в нашей клубной песне. Стихи к музыке написал Крабич, которого часто по четвергам приглашал я как гостя клуба, пока мы дружили.
Песня стала в клубе чем–то вроде гимна, а где гимн, там и герб, и знамя, и устав — своя конституция… Мы избрали президента клуба, придумали клубную форму — мы, как дети елку, украшали свой праздник, длили свои четверговые забавы. И странно, никто не спросил никогда: зачем все это? А ведь все — взрослые мужики, и давно уже взрослые: каждому или сорок, или около того, или даже за…
Думаю, мы оценили то, что имеем, когда все вокруг стало рушиться и валиться. Обрушивалось что–то в наших делах, валилось в судьбе каждого из нас, трещали и ломались все подпорки, а чистый четверг не имел никаких подпорок — и не валился. И пар не обрушивался, потому что не может обрушиться вода в газообразном состоянии.
В баню может набиться сколько угодно народа, но ритуальное действо в парилке — действо для троих, и все роли скрупулезно расписаны. Держать в парилке ровно твой пар — обязанность черпавого. В сравнении с парильщиком, который, разогревая полочного и как бы шаманя, колдуя над ним, приноравливается к венику, роль черпавого вроде бы второго плана, но это только кажется — с черпаком у печки лишь бы кого не поставишь. Профессиональный черпавой чувствует и печь, и все пространство парилки, и парильщика, а прежде всего полочного — того, кто на полке. Настоящий черпавой интуитивно угадывает, на каком пару полочного разогревать, знает, сколько и когда подбросить, когда и сколько переждать. Прогрел полочного парильщик и принялся всерьез парить, пробивать пятки — пар в подъем, перекинулся веник на голени — пар на спад, веник на бедра — полуподъем, а перекатился веник на поясницу и по позвонкам пошел подниматься, прижиматься к плечам и шее — подбрасывать да подбрасывать и держать пар ровно–ровненько, чтобы он подушкой лежал на спине полочного, пока тот не перевернется. Перевернулся на спину полочный — переждать, дать ему уравновеситься, почувствовать себя в паузе, потому что в парильном действе, как и в действе любовном, ритм складывается из пауз, замедлений… Паузу черпавой не перетянет, подержит, пока погоняет под потолком пар, собирая его под веник, парильщик, — и вновь страстно и горячо катится под веником паровая волна: ступни, колени, живот, грудь, левый бок с рукою левой, плечо, локоть, запястье, пальцы, правый бок с рукою правой, плечо, локоть, запястье, пальцы, и наконец — переворот — и во второй раз спина, на которую теперь можно нагонять и нагонять пар до границы терпения, чтобы полочного словно прибило к полку, от которого он едва оторвался бы к ледяной воде бассейна — уже в другую жизнь…
Черпавой — создатель пара. Чего–то такого, чего будто бы и не существует, что каждое мгновение возникает и исчезает. Поэтому черпавой в приличной компании — личность утонченная, эстет. Самые лучшие черпавые получаются из врачей, математиков и представителей всяческих искусств.
Самые лучшие парильщики — спортсмены, особенно бывшие, которые, оставив спорт, тем не менее, держат форму. Неплохой парильщик может получиться из ученого, но не гуманитария, и из среднего (высокий и веник–то не удержит) уровня функционера, руководителя… А вообще парильщик — это песня: или есть, или нет.
Забота парильщика — не дать пару пропасть даром, поймать, собрать его под веник и так покласть на полочного, чтобы прогреть и расслабить, раздышать ему каждую мышцу и жилку, проникнуть через них к каждой косточке. Если оказался ты в парилке со случайной компанией и кто–то, вовсю стараясь, лупит по тебе веником, будто пыль из ковра выбивает, не жди рубцов и ожогов, а соскакивай с полка. Веник настоящего парильщика летит и плывет, перекручивается, перекатывается, гладит тебя и ласкает — и вдруг раз! — припал и припек! — и как раз там и тогда, где и когда тебе захотелось, потому что парильщик подготовил тебя к этому, а как только почувствовал ты, что горячо тебе невыносимо, веник вновь приласкался, пригладился, прилег на тебя подушкой… Он с тобою в любовном действе, а не в мокрой и душной драке, и в какой–то момент через все свои открытые для дыхания поры ты просторным выдохом высвобождаешься из самого себя и плывешь в пару вместе с паром…
Парилка — единственное место, где мужское тело не кажется мне уродливым, где я допускаю, что его можно любить, и даже понимаю гомосексуалистов.
— А ты не пидар? — спрашивает Алесь у Красевича, который хлопает его по груди веником, как мухобойкой.
