Владимир Некляев - Лабух
Сосед наш за стеной, Давид Виссарионович, наполовину Сталин, только дятел этакий в галстуке и в очках, декан иняза, куда Марта поступать собиралась, как раз ремонтом занимался — стучал каждый день до ночи. Марта и попросила его, во дворе встретив, — сама вся диво голубоокое: «Давид Виссарионович, миленький, вы хотя бы ночью не стучите, как…»
Еле поступила Марта в тот иняз, где Давид Виссарионович деканом был. Хоть и знала, как дятел по–немецки будет.
С первой своей женой, с Ниной, сколько я не виделся? Полжизни… После развода со мной она дважды замуж выходила — и оба раза не сложилось… Трижды у нее из–за меня не складывалось, теперь одна. Пробовал у Камилы разузнать, как там мать, да что та расскажет? Как?.. — нормально.
Вот Нина относилась к Крабичу как раз нормально. Да он и был тогда нормальным: студент и студент, как и мы. Только мы занимались музыкой, а он… Говорил, что на местечкового учителя выучивается, потому что все писатели — местечковые учителя.
— Почему местечковые?
— Потому что и не сельские и не городские, а думают, будто писатели.
Поди пойми, о чем он…
Из–за него Нина и придумала дочь Камилой назвать. Я против был, не наше ведь, чужое имя, а Крабич сказал: лабух, книги читай! Оказалось, старшая дочь Дунина — Марцинкевича Камилой звалась. И младшие назывались не менее экзотично: Эмилия, Зофия — Алиция, Цезарина… Так что самая младшая с почти нормальным именем Евгения — словно из другого семейства.
Крабичу имена дочерей Дунина — Марцинкевича не казались экзотичными. Он проговаривал их нараспев, как стихи читал: Камила, Алиция, Цезарина, убеждая Нину, что белорусы должны отличаться, выделяться своими, белыми именами, по которым бы их распознавали. Чтобы не выглядеть среди других народов теми самыми… дятлами. Братьями черных, только посеревшими. Поэтому все же не скажешь, что не было в нем тогда никакой политики. Была — да еще разноцветная.
Сейчас я и представить не могу, что дочь моя могла быть не Камилой. С этим мне везет, как Дунину — Марцинкевичу: Камила, Ли — Ли… Тут и Марта до кучи, и Поль объявился…
Чего он, кстати, хотел, этот Поль? Куратор, в котором дьявол живет… Надо все же с Мартой встретиться, подождет Нина. Да и не ждет она ничего от меня, переждалась.
«Ли — Ли, — подумал я, когда зазвонил телефон. — Ну, Ли — Ли!..» И подловил себя на том, что злюсь на Ли — Ли, будто это она во всем виновата — и к «профессорше» меня затащила, и Крабича в баню привела…
«Ли — Ли можно?..» — спросил мужской голос… Никакие мужские голоса по моему телефону до сих пор Ли — Ли не спрашивали.
«Нет. Здесь нет никакой Ли — Ли».
«Добрый вечер, Роман Константинович. Это Максим Аркадьевич».
Отец Ли — Ли. Она без церемоний познакомила нас в Театре моды, куда меня пригласила, а он сам пришел. Мы посмотрели, как Ли — Ли на сцене выкаблучивается, кофе попили, поумничали. Умничал, правда, он один, просвещал меня в китайской философии. Я слушал что–то про истину чань, которую можно постичь лишь вне истины, как музыку вне звуков, — и ни фига не понимал: как это музыка вне звуков?.. — но делал вид, будто пытаюсь постичь… Отец Ли — Ли всего на год старше меня, но так повелось, что он меня Романом, а я его — Максимом Аркадьевичем стал называть. Не из–за того, конечно, что был он доктором наук. Если бы спал он с моей дочерью, так я бы, наверное, называл его по имени, а он меня — по имени отчеству. Только, чтобы хладнокровно представить такое, мне еще многое постигать и постигать в китайской философии.
«Простите, Максим Аркадьевич, не узнал… Ли — Ли бегает где–то, позже позвоните».
«А с вами я могу поговорить?»
«Мы разговариваем».
«Не по телефону. Могли бы мы встретиться?»
Разговоры с мужиками философского склада в вечерние планы мои никак не входили, тем более после такого дня.
«Ну, не знаю… Может, завтра?»
«Завтра поздно будет».
«Почему поздно?.. — Он молчал, и я вдруг испугался. — С Ли — Ли что–нибудь?»
«Нет, — ответил он через паузу, — не с Ли — Ли… А, впрочем, и с Ли — Ли тоже… Здесь общее…»
Общего нужно было ожидать — раньше или позже… На его месте я давно бы с общим разобрался. Без философии. Тогда что ж, пускай и сегодня, все одно к одному…
«Приходите. Я дома, никуда не собираюсь».
«И я не собираюсь… Лучше бы вы…»
Смахивало на то, что с общим решили разобраться семейно. Я не стал скрывать, что такие разборки мне не к чему.
«А жена?..»
«Я один».
Ну, если один…
«Водку брать?»
«Я не пью. Разве Ли — Ли вам не говорила?..»
Ли — Ли говорила мне, что ты не пьешь?.. Да она о тебе, папаша, и не заикнулась ни разу!
Доктора философии в последнее время у нас не в особом почете, поэтому расселяются в микрорайонах, поближе к пролетариату, которому по–прежнему только почет, — и ничего больше. Философы, насколько я помнил из того, чему всю жизнь учили, о пролетариате только и думали, пролетарскую революцию с ним устроили, так что все справедливо.
Постояв чуток на лестничной площадке и подсобравшись с духом, я позвонил. Максим Аркадьевич открыл двери обычной хрущевки в панельном доме — и я увидел за его спиной страшилище: черного–черного, огромного, в длину казавшегося не меньше Ли — Ли, дога. Отец Ли — Ли и сам был не из низкорослых, поэтому первое, о чем я подумал: как они все такие здесь умещаются?.. Дог не проявлял агрессии, не подавал голос и не щерился, но столь нерадостно смотрел глаза в глаза, что порог переступить я поостерегся.
— Вы говорили, что один…
— Максим! — бросил через плечо Максим Аркадьевич, и дог задом, в пенале прихожей не хватало ему места развернуться, отодвинулся налево в коридорчик. — Проходите, он лишь однажды человека угрыз.
Стало быть, не исключалось, что может угрызть и во второй раз… То, что дога, как и хозяина, звали Максимом, опасности не снимало.
В семь лет меня искусала бешеная собака, от страха до заикания дошло, которое ведьма Коренчиха зашептала, так что отношения с четвероногими друзьями у меня натянутые — и собаки нутром своим собачьим это чувствовали. Дартаньян неспроста меня в кровати с бывшей актрисой едва не изорвал.
Коридорчик из прихожей вел на кухню, две приоткрытые двери — одна в спальню, вторая — в неожиданно просторную и почти пустую комнату, из мебели в которой — только низенький столик с тремя стульями да диван. Ну, еще люстра, если считать ее мебелью.
Чего–то, что обязательно должно было здесь быть, не доставало, я поначалу и не сметил, чего, и только сев на стул у голой стены, увидел, чего в комнате не хватало: книжных полок. Их не было, насколько я смог заметить, и в спальне, да не то что книжных полок — нигде книги ни одной. А как раз книгами, я ожидал, будет завалено жилище философа. Да так, что не пройти, как некогда в доме Крабича.
— Книг не читаю, — сказал Максим Аркадьевич, ставя на столик кофеварку. — Все прочитал.
Или от него не скрылось, как проскользил я взглядом по пустым стенам, или мысли он умел угадывать, но человека, прочитавшего все книги, видел я впервые.
— Книги мешают чисто мыслить, — наливал Максим Аркадьевич кофе в чашки. — Все они от своего «я», а в Дао «я» не существует.
— В чем?..
— Как это в чем?.. Ведь мы в тот раз…
— Истину чань в тот раз мы постигали… Вне истины, как музыку без звуков.
— А-а… Тогда простите. Ну, можно сказать: в абсолюте. Дао в понятном нам смысле — абсолют. Вам с сахаром?..
— Бог китайский? — сам насыпал я сахара, потому что вечно мне кто–то не досыпает.
— Не совсем… Бог также в этом абсолюте, и абсолют — в Дао.
— Как матрешка в матрешке? — спросил я о том, что абсолютно было мне по барабану, и зря спросил: Максим Аркадьевич повертел пустоту в руках и виновато, не видя в том никакого смысла, вынужден был объяснять дальше.
— Нет… Не одно в одном, а все вместе и вместе все. Понимаете, Роман, нельзя даже сказать, что это Дао, а это не Дао. Без Дао невозможно думать — и можно подумать, будто то, без чего думать невозможно, и есть Дао, но Дао — это то, о чем и подумать нельзя… Бог мой, как непонятно я, должно быть, объясняю?..
— Почему? — вгляделся я в него попристальней. — Ясно все.
Он не очень–то поверил, но обрадовался.
— Правда?.. Это и в самом деле только кажется сложным, а по сути так просто… Самое простое, что может быть. Поэтому оно и Дао. Сказать еще проще: Дао может создать все, но никто и ничто не может создать Дао.
— А Бог? — на этот раз вроде бы к месту вспомнил я Бога, с подмогой которого мог хотя бы вид сделать, будто проникаю мало–помалу в глубины китайской философии. Однако радость на лице Максима Аркадьевича сменилась разочарованием.
— Вы же сказали, что поняли… От меня жена ушла, Роман. Развелась. Как в таких случаях поступают?
