Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Она махнула рукой в сторону домашней часовенки – вертикальной ниши в стене с маленькой, в локоть высотой, раскрашенной фигурой девы Марии, под ногами которой пульсировали огнем две лампадки… Интересно, что она имеет в виду под «еврейской штукой» – разве саму Мадонну?
И вопросительно обернулся.
– Да не туда, вон, на комоде!
Он перевел взгляд по направлению ее руки…
Мучитель-сон обрушился на него со всей своей невыразимой, тягучей пыткой.
На старинном комоде, инкрустированном слоновой костью, уютно, словно из него и произрастал, словно воскрес, всплыл из барахольных завалов старого мошенника Юрия Марковича, словно вынырнул из плена инквизиторских снов и больного бреда, – буднично стоял его наследный субботний кубок.
Его пожизненный кошмар.
Его преступление.
Его утраченный удел…
Звенящий тонкий зов, долетевший из юности, заглушил и отсек иные звуки – голос Мануэлы, старухин храп, невнятный шум улицы за окном и одушевленный лепет воды в фонтане в патио – лепет воды, что странным образом проникал и обнимал весь дом.
Не веря своим глазам, он шагнул в сторону комода…
еще… еще ближе… Стал мучительно и тошнотворно пробираться меж стульями и креслом старухи, меж столом и каким-то ларем, спотыкаясь о какие-то пуфики и половики. Достиг, наконец, протянул, как в снах бывало, руку, схватил кубок – тяжелый, осязаемый, – поднес его к лицу и принялся расчленять и сочленять кружение маленьких угловатых букв, наполовину спрятанных среди вьющегося узора листков по днищу-юбочке – до блеска начищенной, в отличие от его пропавшего близнеца…
Он стоял, склонившись над серебряным кубком, не слыша встревоженного голоса Мануэлы, медленно покручивая в пальцах тяжелое старое серебро, и если б сейчас кто-нибудь тронул его за плечо и спросил, где он находится – он вряд ли ответил бы сразу.
Целая вечность прошла, минут пять, пока смысл выбитых букв стал сцепляться в слова, а те – во фразу:
«Князьям изгнания братьям Кордовера Заккарии и Иммануэлю дабы не разлучались во мщении отлил эти два кубка из священной чаши иерусалимской в день отплытия галеона мастер Раймундо Эспиноса».
Он поднял голову.
– Как… – пересохшим горлом спросил он, – как фамилия твоего деда?
– Кордовес, – удивленно ответила она, – Мануэль Кордовес, – и с беспокойством: – Почему ты спрашиваешь?
…Имя его предков, как дерзкая ящерица, сбрасывало хвосты, петляя меж столетиями, оставляя в дураках врагов и преследователей; сутью же оставалась Кордова, исток и корень, основа, дух, удел: ослепительный свет и черная тень на белой стене, и могучая жажда жизни, и воля к действию, и хладнокровное мужество, и собственное понятие о законе и беззаконии.
Вот оно что… вот, чью картину ты так ловко перелицевал… вот у кого ты отнял имя… вот кого продал в застенки инквизиции… вот на ком так отлично заработал.
А теперь ты вроде собирался оприходовать эту девочку? – твою, уж не знаю даже, кто она тебе: сестра, племянница, мама или дочь, – что знаешь ты о коловращении душ на орбитах родовых, вековых кланов?
– Саккариас! – воскликнула она. – Что с тобой?! У тебя такое лицо, точно ты увидел преисподнюю!
– Я ее увидел, – проговорил он, поставил кубок на место и пошел из комнаты прочь, путаясь в коридорах, минуя столовую с развернутым жертвоприношением Авраама, и сумрачную, с сине-зелеными ромбами в окнах, кухню. И слышал только умиротворяющий лепет старого фонтана, лепет, похожий на плач, что без конца однообразно и жалостно проговаривал одно и то же, почему-то русское, слово: «приговор… приговор… приговор…».
Она догнала его в патио – он остановился там, у древней бело-голубой колонны, не совсем понимая – как отсюда выйти.
– Куда ты, куда ты! – повторяла она в смятении, вцепившись в его локоть. – Ты не можешь уйти, ничего не объяснив! Неужели тебе удалось там что-то прочесть?! Ты что, умеешь читать эти буквы?
– Я из Иерусалима, – сказал он просто, – я как раз из тех, перед кем твои земляки «закрыли все двери, само собой». Пусти, детка, мне надо идти…
– Нет, ты не пойдешь! Не пойдешь! Ты мне скажешь, что прочитал там! Саккариас! Не молчи, это подло. Что там написано?!
– Что ты мне – сестра, – устало проговорил он. —
Или мать.
Наступило молчание.
– Ты – сумасшедший, – сказала она, отпустив его руку.
Он отвернулся, толкнул решетчатую дверь и спустился по ступеням.
В эту минуту зазвонил его сотовый телефон. Несколько секунд потребовалось, чтобы он осознал – что это звонит, нащупал в кармане, вытащил и открыл трубку.
– Сеньор Кордовин? – спросил незнакомый и смутный женский голос. Смутный – на фоне какого-то, не уличного, а другого, учрежденческого шума.
– Сеньор Кордовин? Вы слышите меня? Я звоню из больницы «Ла Пас», Мадрид. К нам привезли сегодня сеньору Маргариту Шоркин. Вы знаете ее, да?
– Кого? Что? – спросил он, ничего не понимая. И вдруг разом все понял.
– Она пришла в сознание после операции и требует вам что-то сказать… Я иду к каталке, будьте на линии.
Онемев, он ждал голоса Марго, но трубку схватил рыдающий Эмиль, сын. И с полминуты ничего не мог выговорить, задыхаясь, будто костью давясь. Наконец крикнул:
– Дядя Захар! Ее били, били! Ее избили страшно, дядя Захар!.. Ей сломали ключицу, и руку… и… и… вместо лица у нее…
Тут, видимо, сестра забрала у него и приложила трубку к тому, что было вместо лица Марго, и до него донесся далекий ее, хриплый и слабый голос:
– Захар… беги…
После чего телефон умолк, затем освобождённо и бодро загукал; и все вокруг зазвенело, залепетала-заплакала вода в фонтане.
Он сел на ступеньку, встал, опять сел…
Она никогда не запирала двери…
Поднялся и вышел на улицу, еще солнечную, но уже неуловимо вечернюю, с одним прохожим – продавцом билетов национальной лотереи.
За ним, на расстоянии нескольких шагов, бежала Мануэла, что-то беспрестанно повторяя возмущенно-жалобным тоном. Он ничего не слышал.
Наконец, когда уже вышли на оживленную туристическую улицу, обернулся и сказал ей:
– Оставь меня! Пожалуйста. Мне надо ехать.
– Нет! – крикнула она, не обращая внимания на прохожих. – У тебя какая-то беда. Я от тебя не отстану!
Так они шли к отелю. Время от времени он оборачивался и гнал ее – как прогоняют увязавшуюся кошку или собаку, топая и чуть ли не наклоняясь в поисках камешка, чтоб отпугнуть. Она останавливалась в пяти шагах, пережидая, и едва он опять прибавлял шагу, снова бежала за ним следом.
Но перед входом в отель он вдруг остановился, обернулся к ней, будто в голову пришла новая мысль, и сказал: