Дина Рубина - Белая голубка Кордовы
Думать о том, что за ним кто-то охотится, что в жизни его – безумный кавардак, что в кармане у него взрывоопасный чек на двенадцать миллионов евро, что ему немедленно надо убираться из Кордовы… – думать обо всем этом, находясь рядом с нею, было просто невозможно…
А видел ли он в Кордове то-то и то-то? Тогда надо немедленно туда пойти. Да как он смеет так говорить, он что, полагает, в Кордове, кроме Мескиты, уж и смотреть не на что?!
Проволокла его по улицам старого города, демонстрируя типичные кордовские дворики, называя имена хозяев – она тут всех знала. Дворики и правда были изумительные – укрытые за коваными решетками дверей, погруженные в зеленоватую глубоководную тень, они выглядели островками райской гармонии: изобилие красных цветов, глазастой керамики – то сине-зеленой, то терракотовой, – медных кувшинов, раскрашенных мадонн в домашних часовенках, фонтанов и амфор…
Затем они обошли еще несколько площадей, которыми необходимо было восхититься (он восхищался); наведались в музей художника Хулио Ромеро де Торреса, певца местных смуглянок (правда, его женщины похожи на меня? – что ты, они не идут с тобой ни в какое сравнение!).
Она останавливалась то у одного, то у другого здания, дворца, церкви, бывшей синагоги, и сама себя перебивая, принималась с места в карьер рассказывать очередную типичную историю старой Кордовы – с духами и привидениями, с маврами, цыганами, ведьмами, и прочими андалузскими веерами и кастаньетами…
– Вот, взять, к примеру, дворец Ориве… Посмотри, какой великолепный фасад в стиле… барокко, по-моему?
– Ренессанса, – поправил он.
– Отлично, запомню. Давай приткнемся тут, в тени, история длинная… Когда-то в старину здесь жил судья дон Карлос де Усель, вдовец, с единственной дочерью, как водится – неописуемой красавицей. Звали ее донья Бланка. Это известная сказка, она даже в фольклорном сборнике есть, «Легенды старой Кордовы».
Пусть, думал он, пусть еще немного продлится наваждение. Буквально часа через два я сяду в машину и больше никогда ее не увижу, эту мою не-мать и не-дочь…
– …Ну, вот, и когда донья Бланка брезгливо отстранилась от настырной цыганки, та стала ее проклинать, и крикнула: «За свою гордыню ты заплатишь вечными страданиями!»… Прошло три года, слова цыганки забылись. И однажды поздно ночью в двери дворца постучали. Вышел сам дон Карлос со слугами. Перед ними стояли три еврея и просили выслушать их. И хотя дон Карлос был разгневан, он все же приказал слугам принести огня и разрешил непрошеным гостям говорить… Путники рассказали, что пришли из Толедо, что им негде переночевать, потому что в городе перед ними закрылись все двери – никто, само собой, не хотел впускать в дом евреев. Они просили разрешить им провести ночь хотя бы в патио. Судья подумал и согласился…
– А кто такие евреи? – спросил Кордовин.
– Ты не знаешь? – удивилась она, и посмотрела недоверчиво. – Ты что? Ты в самом деле не знаешь?
– Так объясни же…
– Ну, это… да нет, ты меня разыгрываешь! – пристально вгляделась в его прищуренные глаза. – Конечно, разыгрываешь… Но, может, ты вот чего не знаешь: в старину их было много в Испании, и они были богаты, образованны, занимали в обществе блестящее положение. Потом, в конце пятнадцатого века, их выгнали Исабель и Фердинанд со своей инквизицией. Но не всех. Были такие, кто сдался, смирился, просто решил стать испанцами, лишь бы не расставаться с родиной… Понимаешь?
– Не совсем, – он с жадным любопытством смотрел на нее…
…скорее, на мимику лица, которая менялась ежесекундно в зависимости от того, как на лицо падал свет. Эта девушка за несколько часов оживила и одухотворила собой целые картины его детства, и он следил только, чтобы бьющаяся где-то у горла нежная благодарность вдруг не выплеснулась каким-нибудь глупым неуместным всхлипом…
– Короче, я не слишком-то знаю всю эту историю.
Но что точно: многие здесь предпочитают помалкивать, что их предки из евреев. Так уж тут вышло. А мой дедушка, например, – он запрещал отзываться о евреях плохо. И однажды при мне дал оплеуху Маноло, когда тот захотел выкинуть одну вещь. То есть, не выкинуть, ну… обменять на очередной кортик, или там кинжал…
Она оживилась, задумалась. Помолчав, сказала:
– У нас ведь дома есть одна еврейская штука… Очень старая, правда. Не веришь? Показать?
О, нет, к сожалению, ему уже и правда стоит поторопиться.
– Ну и хорошо. Только взглянешь и сразу поедешь.
А это уже ни в какие ворота не лезет, сказал он себе, когда ж ты собрался сматываться – на ночь глядя? Вот приказ: ты проводишь ее до дома, ну, может, вежливо взглянешь на какую-то там их «еврейскую штуку» и марш в отель: побросать в чемодан шмотки и ехать. Надо как следует обдумать свои ближайшие действия, срочно заказать билет на…
Однако время бежало, и тот, чьи приказы он только и признавал, похоже, пребывал сейчас в безмолвном и беспомощном любовании.
Он был уверен, что живет она в одном из современных жилых кварталов новой Кордовы, и был удивлен, когда выяснилось, что чуть ли не весь день они кружили по улочкам неподалеку от ее дома; однажды даже прошли мимо дверей, но в тот момент она как раз увлеченно о чем-то рассказывала и «не стала отвлекаться». Между тем, этот старый беленый двухэтажный дом – типично кордовская каса – произвел на него неотразимое впечатление.
Прямо с улицы Мануэла отперла ключом деревянную, с железными заклепками, почти черную дверь с маленькой бронзовой кистью женской руки в центре. Чувствуй себя совершенно свободно, обронила она, дома только бабушка, и она не отличит тебя от святого инквизитора. А тетя сегодня на почте во вторую смену.
Дверь открылась в маленькое, украшенное мавританской лазурной плиткой парадное, из которого три ступени вели к кованой решетке, словно бы вывязанной крючком трудолюбивой кружевницы. А за решеткой открывался просторный патио такой благородной, даже изысканной красоты, что хотелось остаться и провести здесь несколько часов. Пол и фонтан в центре дворика были выложены тускловато-белым мрамором, стены облицованы до середины все той же местной плиткой асулехос, но уже в пурпурно-лиловой гамме. Две явно древних и явно привезенных с каких-то раскопок колонны – одна красноватого, с золотой искрой, другая бело-голубого мрамора, с резными и почти целыми капителями, – поддерживали деревянную галерею второго этажа. И старый плетеный стол, и три плетеных кресла, с зеленым пледом, перекинутым через спинку одного из них, и разновысокие горшки, кувшины и вазы с пестро-красной и белой геранью вдоль стен, и забытая на столе медная турка, горевшая красноватым огнем в фокусе уползающего солнечного луча, и чьи-то маленькие, сброшенные у входа в дом, кроссовки (одна на боку)… – все это являло картину такой теплой домашней жизни, такой укоренённости, такой незыблемости бытия и достоверной принадлежности, что он и шагу не хотел дальше сделать; все стоял бы так и обсматривал каждый листочек, каждую плитку.