Алла Калинина - Как ты ко мне добра…
Прошло еще несколько недель, и зима установилась. Время мотало свою белую веревочку, но никогда, никогда нельзя заранее знать, что ждет тебя завтра. За далью открывается даль. Однажды в квартире Елисеевых раздался совершенно обычный звонок. Звали Вету. Оля, раньше всех теперь хватавшая трубку, ничего не могла сообразить, она не узнавала это старое, почти позабытое мамино имя, но потом поняла, засмеялась и позвала Лизу.
— Мама, это, наверное, тебя! Какая-то чудачка…
А чудачка оказалась старой школьной подругой Райкой Абакумовой. То есть теперь у нее, конечно, была другая фамилия. Но какое это имело значение, главное — это была Райка, та самая, которую любили все девчонки и в бедной комнате которой они когда-то собирались в день ее рождения, двадцать третьего августа. Вот и это, оказывается, Лиза помнила. Почему же никогда не подумала хотя бы позвонить? И голос Райки был знакомый, легко и радостно всплыл в памяти, едва она представилась.
— Господи, Райка! Как же я рада тебя слышать!
— Подожди радоваться, подруга. Я ведь тебе по делу звоню, а не просто так. Ты не думай, я все-все про тебя знаю, от Зойки, от Надьки, еще от всяких людей. И я сделала такое заключение, что только ты можешь меня спасти. Спасешь?
— Откуда я знаю, Райка? Я постараюсь.
— Ну, постарайся. Только не падай со стула и не говори сразу «нет», сначала подумай хорошенько, посоветуйся с мужем…
— Рая, ты меня пугаешь…
— Ничего, потерпишь! Подумаешь, какая нежная! А дело вот в чем… Но, чтобы ты поняла, я должна рассказать о себе. Понимаешь, у меня двое, а я задумала третьего, и надо было уже уходить в декрет…
— Я тебя поздравляю! Ты молодец, Райка!
— Поздравлять пока как раз и не с чем. Не отпускают меня, понимаешь? Я бы, конечно, могла еще месячишко потянуть, но перед детьми стыдно являться в школу в таком виде. Ветка, у меня такой живот, что в обморок можно упасть, честное слово. А они меня не отпускают, требуют замену. Конечно, их тоже можно понять, ужасно все это не вовремя, вторая четверть идет, а другая химичка ногу сломала, лежит на вытяжении… Что же им делать, оставлять детей необразованными?
— Ну конечно, надо искать замену.
— Надо! А где ее найдешь в середине года? Вот я тебе и звоню.
— Мне? Но я никого не знаю…
— Ты меня не поняла, Вета. Я говорю о тебе, о тебе лично!
— Мне — в школу?
— Да, тебе. А что тут такого необыкновенного? С работой у тебя нелады, я знаю, химию ты сечешь, чего же еще надо?
— Ты с ума сошла! Мне сорок пять лет…
— Положим, пока еще сорок четыре. А потом, какое это имеет значение? Я уверена, тебе понравится в школе. Школа у нас замечательная, новая. И вообще у нас хорошо, и коллектив приличный, и директриса — отличная баба, вот увидишь. Ветка, честное слово, это — твое. Выручишь меня, а через год-полтора я вернусь, будем работать вместе, это ведь тоже чего-нибудь да стоит. Ну, что ты мне скажешь на прощанье?
— Я не знаю, это все как во сне. У меня ведь и образования специального нет, и всякая там педагогика, я в ней совершенно ничего не понимаю. Я и к Ольге-то своей не знаю, с какой стороны подойти…
— Ах, это потому, что она у тебя одна. А здесь будет сразу тридцать, в один миг вся дурь выскочит из головы, они тебя сами всему научат…
— Но это, наверное, и нельзя — без специального образования.
— Сейчас нам, подруга, не до жиру. Директриса все это берет на себя, согласует с роно, методисты тебе помогут, дадут необходимый материал, увидишь, это совсем не трудно.
— Мы говорим так, как будто все уже решено…
— Но ты же обещала постараться. Запиши мой телефон, завтра я буду ждать твоего звонка. Ты успеешь все обдумать до завтра? До свиданья, Ветка, я буду ждать!
Лиза положила трубку и закрыла глаза. Господи, да что же это такое! Прямо наваждение какое-то. Школа, ее зовут в школу! А школа для нее — это прошлое, самое прекрасное, самое драгоценное время в жизни. Конечно, сейчас, через столько лет… Сколько там лет прошло? Без малого тридцать! Конечно, все теперь переменилось. Она бывала в Олиной школе, все теперь стало по-другому, мальчики учатся вместе с девочками, раньше они об этом только мечтали, сейчас все стало интереснее, полнее, раскованнее… сможет ли она освоиться, понять… О господи, да о чем же она думает? Разве все это всерьез? Разве это действительно может быть с нею?
Она тревожно думала, как, какими словами рассказать об этом Жене? Что он скажет, что посоветует ей? Не потому ли она медлит, что боится его неодобрения? Значит, она уже решила? Она хочет?
Женя слушал ее серьезно, молча, подперев голову рукою и опустив непонятные свои глаза.
— А ты знаешь, — сказал он наконец, — чего-то такого я давно уже ждал. Это носилось в воздухе. Ты ведь хочешь туда пойти, правда, Лиза?
— Я не знаю. Поздно. Если бы это случилось десять лет назад!
— Какое это может иметь значение? Жизнь продолжается. Мне кажется, в этом что-то есть. Вот и будем мы с тобой вдвоем, как раньше — врач и учитель, самые главные люди. Мне это нравится, Лиза! Ну? Ну почему ты так боишься почувствовать себя счастливой? Почему? Я ведь знаю тебя, тебе хочется туда, ну признайся, хочется?
— Я не знаю, надо привыкнуть, привыкнуть к тому, чтобы делать то, что хочется… Не смейся, пожалуйста, надо мной, иногда быть счастливой — это тоже очень трудно. Я когда-то умела, но забыла, забыла, как это раньше получалось само собой. Я устала надеяться, и теперь все надо начинать сначала. Надо учиться, надо верить, что завтра может быть лучше, чем сегодня. Это такая ослепительно новая мысль! Завтра будет лучше, чем сегодня!
Глава 20
В моей жизни произошло такое событие, о котором я не могу тебе не написать, я не сплю ночами, все думаю и думаю, хотя, наверное, давным-давно все решила. Ира, меня приглашают работать в школу, преподавать химию. Это все так странно! Я, например, никак не могу вспомнить, кто учил химии меня. Но дело ведь не в этом, правда? И вообще не в химии, никогда не было у меня к ней особой страсти, и не в месте, а во мне самой. В том, как я буду чувствовать себя на этом месте — чужой, как была всю жизнь, или своей, ответственной за все. А я люблю школу, замечательное это время, длинное, полное веселья, надежд, и легкости, и всяческих прекрасных приключений, потому что в детстве каждый пустяк — целое событие. Ты согласна со мной? Ты так же помнишь те времена? Или у тебя все было по-другому? Я уже забыла, забыла. Я понимаю, конечно, что школа тоже переменилась за эти тридцать лет, но что же делать, я постараюсь приспособиться, главное ведь — в ощущении, ты понимаешь меня? Сейчас, когда вся я уже горю от нетерпения и Женя тоже меня поддерживает, только ты одна, дорогая моя сестренка, можешь сказать мне свое мудрое, трезвое слово. Одобряешь ли ты меня? Мне почему-то кажется, что — да, одобряешь…»
Лиза отложила ручку и снова задумалась. Почему так поразила ее сама эта возможность? Что было в ней такого особенного? Но она ощущала все так, словно сквозь слепоту и глухоту обыденщины, как сквозь облепившую, душившую ее со всех сторон вату, пробивалась она к свежему воздуху прекрасного своего детства. И она не могла уже больше терпеть, ей хотелось скорее, скорее сбросить с себя все лишнее, надуманное, мелкое, жалкие свои предрассудки, веру в степени и звания, веригами висевшую у нее на руках и ногах все эти долгие годы, и гипертрофированный, не по чину вознесенный здравый смысл, и гордыню, и мелкие надоедливые страхи, и неповоротливую инертность возраста. Она рвалась к былой своей чистоте, к вере в прекрасное, к неопытности, которая так естественно ограждает от всего плохого. Лиза понимала, что идет в школу не ради того, чтобы работать и учить детей, — она шла туда из эгоизма, шла жить той единственной жизнью, которую любила, ради того времени, когда была по-настоящему счастлива. Но ведь этой своей любовью она могла поделиться с другими, а может быть, даже и научить кого-то! Она знала и понимала умом, что все оценивает сейчас неправильно и что ее подстерегают многочисленные сложности, и трудности, и неожиданности, и разочарования, о которых она еще даже не подозревала, но она не желала пока думать об этом. Многое, многое может вынести человек, ко многому притерпеться, когда знает — ради чего! А она любила школу и страстно хотела вернуться туда, как давно уже ничего не хотела в жизни. Почему же так долго она давила в себе это желание, стыдилась его, не давала ему вылезти на свет, сформироваться, окрепнуть и проявить себя? Почему так получилось? Какой снобизм мешал ей поступить по своей воле и желаниям? Неужели только одно модное словечко: непристижно? Она написала сейчас Ире, что ждет ее суждения и одобрения, но — нет, она не ждала! Не могла ждать. Все то прекрасное, о чем так живо она помнила, было возможно и доступно ей, как во сне, стоило только протянуть руку! И она это сделает, сделает! Сколько слов, вместо того чтобы сказать просто: я так хочу. Разве этого было бы мало?
