Алла Калинина - Как ты ко мне добра…
— Ты знаешь, как трудно себя сохранить? Теперь стало принято всем походить друг на друга — время от времени выезжать за границу, обязательно иметь кожаное пальто и дачу в некотором изысканном районе. А я вот другое дерево, мне это не нужно, понимаешь? Я хочу жить по своим собственным понятиям, делать то, что считаю правильным, и не делать того, что осуждаю в других. Ты знаешь, отчего я страдаю больше всего? Оттого, что не пью. Это непонятно. То меня подозревают, что я тайный алкаш на излечении, то — что я болен. Но такая простая мысль, что я просто этого не хочу, никому не приходит в голову. А я не хочу! И не потому вовсе, что не люблю спиртное, и даже не потому, что видел, как пропадал мой отец. Просто как врач… считаю своим долгом… Ты понимаешь меня?
— Конечно, понимаю. Мне кажется, в вопросе пьянства все женщины едины.
— Да разве я говорю о пьянстве? Я говорю о принципах. Надо же иметь какие-то принципы в жизни! Например, не воровать. Понимаешь, никогда, нигде и нисколько даже на трамвайном билетике или найденном чужом кошельке с деньгами. Ты думаешь, это так просто? Надо же охранять свое «я», печься о нем, воплощать свои высокие идеи прежде всего в себе самом. А ошибки, промахи, неудачи — ничего они не меняют, осознал — и начинай с себя. Ты думаешь, вот Толстой, почему он почитался всеми как великий старец, почему ходили к нему на поклон и смерть его восприняли как общее великое горе? Думаешь, только потому, что был он великий писатель? Или ради этих его религиозных исканий? А я уверен, что нет, не поэтому. По-моему, тем он захватил людей, что сам пытался жить так, как учил других, понимаешь, — сам! А другие-то, даже великие, писатели жили совсем по-другому: литература отдельно, а в жизнь мою не лезьте! Конечно же, как люди были они правы, но в качестве нашего идеала — нет, не шли. Вот в чем главное отличие! Толстой был цельным, а потому и чистейшим. И все эти грехи, и все ошибки и метания — все отпадало от его чистоты, потому что искал он прежде всего себя и с себя начинал. Как же можно было ему не верить? Вот это и была великая жизнь, и старец был великий, заметь, именно старец! А ведь лучшие свои вещи он написал куда раньше…
Женя был верен себе. Может быть, и был он и прямолинеен, и суховат, и скован, но если хотела Лиза представить себе образ не поведенческого, воспитанного поколениями интеллигента, то не находила примера лучше, чем муж. Елисеев и рос, и менялся, не изменяя самого главного, для нее он был лучшим на земле человеком, лучшим из живых.
Глава 19
У Оли началась уже третья четверть, а родители все еще были в полном неведении относительно ее планов. Все брали своим детям репетиторов, чтобы как следует подготовиться к вступительным экзаменам, Оле-то как раз эти репетиторы были бы очень полезны, но они не знали, к чему ее готовить, по каким предметам. И вдруг разговор состоялся, неожиданный, невероятный.
— Так я давно уже все решила, — спокойно сказала Оля, — я иду в Художественное училище Девятьсот пятого года.
— Это что — ПТУ? — в ужасе спросила Лиза.
— Ну почему обязательно ПТУ? Училище — это, наверное, что-то вроде техникума. Но какое это имеет значение? Главное ведь — специальность, правда?
— Нет, неправда, — вмешался огорошенный Женя, — где учиться — совсем не безразлично. Это безразлично только тем, кто все равно не учится, где бы ни числился. Неужели ты не понимаешь, что значит школа? У кого ты учишься, на каком уровне? Ведь потом ничего уже невозможно наверстать, потом учиться уже некогда.
— Ну и очень хорошо, успокойтесь, это училище очень даже знаменитое, старое, там училась куча знаменитостей, его вообще собираются сделать высшим, но пока просто еще не успели…
— Господи, какой ты еще ребенок, Оля! И чем ты собираешься заниматься в этом училище? Малярным делом или вязанием?
— Да нет, вы не поняли, я же говорю, это художественное училище, там учатся настоящие художники. Туда поступил один мальчик из нашей школы, Сережка Глебов, так знаешь, как он рисует? Ты даже себе не представляешь! Он выставку у нас в школе устраивал. Вы бы в жизни не догадались, что он маленький. Его родители тоже с ума посходили, бегали везде, хотели ему учителей нанимать. А в этом училище сразу сказали: «Не трогайте его, только, ради бога, не учите, вы все можете испортить. Мы его берем и как-нибудь уж сами…» И взяли. Там главный конкурс творческий, а на остальное они уже особенно не смотрят.
— Тогда я вообще ничего не понимаю, — растерялась Лиза, — а ты-то здесь при чем, ты, по-моему, вообще рисовать не умеешь и не любишь. Как купили тебе когда-то этюдник, так он и валяется.
— Во-первых, он уже не валяется, и потом — я в школе рисую, меня хвалили…
— У тебя по рисованию четверка!
— Зато по черчению пять. У меня шрифты очень хорошо получаются.
— Оля! При чем здесь шрифты? Какое это имеет отношение к живописи и рисованию?
— Ой, да ну тебя, мама! Ты ничего не понимаешь. Я же не на тот факультет иду! Я иду на промышленное искусство.
— Это что-то вроде технической эстетики?
— Не только. Я, мама, не знаю точно, но там занимаются тем, чтобы все-все вещи вокруг были красивыми, словом — упаковки, этикетки, коробки, даже плакаты и рекламы. Это очень интересно! Устраиваются выставки и конкурсы. И даже какой-нибудь студент может победить, и тогда его работу примут прямо в производство. Ты представляешь, покупаешь спички, а на них — моя этикетка. А эти спички покупают все, весь Союз! Разве это не замечательно? И притом хорошие гонорары и совершенно свободная жизнь. На работу ведь ходить не надо… Ну как?
— Вот видишь, — ликовал Женя, — а ты говорила — наша дочь никуда не годится! А она вон что придумала! Молодец, Ольга! Так нам и надо, старым брюзгам!
— Ну веселитесь-веселитесь. А конкурс? Что ты покажешь на творческом конкурсе? Школьный альбом?
Оля вздохнула:
— Нет, школьный альбом не годится. Вообще-то мне советовали взять частного учителя, но я не знаю, это надо деньги платить… Дорого, десятку за урок.
— Оля! Неужели ты рассчитываешь поступить?
— Я не знаю, попробую. В крайнем случае… на следующий год…
— Обязательно туда?
— Только туда.
Вот и решилось все так стремительно и неожиданно. Оля засела за рисование. Купила себе огромную папку, кистей и картонов и вдруг превратилась в совершенно другого человека, не такого, каким была прежде, и лицо у нее стало другое, веселое, отвлеченное, занятое своими важными, непонятными другим заботами.
Что получалось у нее, Лиза не могла оценить, терялась. Иногда ей казалось, что все очень здорово, была и свобода, и чувство цвета, и композиция, а то вдруг выглядывала совершенно детская беспомощность рисунка. Лиза расстраивалась, пыталась давать ей советы, но и к критике ее, и к советам Оля относилась совершенно равнодушно.
— Ты извини, мамочка, — говорила она, — ты в этих вопросах совершенный дилетант. Я просто не имею права тебя слушать, а то ты мне такого насоветуешь! А Ксения Павловна все ценит совершенно иначе.
Оля была в восторге от своей Ксении Павловны и готова была сидеть у нее дни и ночи напролет. У нее собирались интересные люди, настоящие художники, и, замирая, Оля начинала чувствовать себя среди них своей. И Сережа Глебов тоже туда заглядывал, и уже заволновалась Лиза: не в нем ли секрет всех перемен? Но разве в этом было дело? Она еще пыталась влиять на события.
— Знаешь, Оля, творчество творчеством, но занятия ведь тоже нельзя запускать, тебе придется держать экзамены…
— А! Это все ерунда, — отмахивалась Оля, — подумаешь, премудрость какая! Только ты не беспокойся, пожалуйста, все будет хорошо. Я же говорила тебе, ты помнишь? А ты не верила…
И Лиза отступала перед своей мудрой и многоопытной дочерью.
— Слишком мы скованно живем, — задумчиво говорил Женя. — Вот она молодец, а мы? Нам словно лень проявить творческую свободу, да у нас просто нет такой привычки — мыслить, делать что-нибудь самостоятельно. Если даже какая-нибудь светлая мысль ненароком и забредет в голову, все равно. А почему? Да потому что не верим в себя. Верим в образование и дипломы, во всяческие бумажки и свидетельства, в авторитеты, в состарившихся, давно ушедших от творчества корифеев, а в себя и в свежие свои мозги не верим. Ты понимаешь, почему так происходит?
— А может быть, так задумано природой нарочно, чтобы мы не очень резво бежали? Представляешь себе, что бы мы наворотили, если бы действительно работали все рабочее время? Да еще творчески. Наверное, от одной нашей активности земля давно бы уже перевернулась.
— Ты все шутишь, а я ведь говорил серьезно. И больше всего — о тебе.
Лиза промолчала. Ей неприятен был этот разговор. Чего он хотел от нее, каких подвигов? Наверное, что-то полезное делает и она. Ведь не ради же денег она работала, она бы стыдилась себя, если бы это было так. Не потому, что не признавала работы ради денег, это как раз было вполне понятно и законно и даже как-то честнее. Просто ради денег надо было выбирать совсем другую работу, не связанную с наукой и необходимостью творчества. Мало ли есть на свете всяческих чисто исполнительских работ, где от работающего требуется только вложение труда и времени и от него не ждут никакого изобретательства! Наоборот, оно ему даже противопоказано, потому что единственный его служебный долг — исполнять инструкцию. Она же избрала себе совсем другое поприще и оказалась бесплодна. Почему? Почему винила она в этом всех на свете, кроме себя? Нет, Женя, конечно же, как всегда, был прав. И от этого она обижалась на него еще больше и упрек был еще болезненнее. Но что могла она сделать?
