Алла Калинина - Как ты ко мне добра…
И Лиза отступала перед своей мудрой и многоопытной дочерью.
— Слишком мы скованно живем, — задумчиво говорил Женя. — Вот она молодец, а мы? Нам словно лень проявить творческую свободу, да у нас просто нет такой привычки — мыслить, делать что-нибудь самостоятельно. Если даже какая-нибудь светлая мысль ненароком и забредет в голову, все равно. А почему? Да потому что не верим в себя. Верим в образование и дипломы, во всяческие бумажки и свидетельства, в авторитеты, в состарившихся, давно ушедших от творчества корифеев, а в себя и в свежие свои мозги не верим. Ты понимаешь, почему так происходит?
— А может быть, так задумано природой нарочно, чтобы мы не очень резво бежали? Представляешь себе, что бы мы наворотили, если бы действительно работали все рабочее время? Да еще творчески. Наверное, от одной нашей активности земля давно бы уже перевернулась.
— Ты все шутишь, а я ведь говорил серьезно. И больше всего — о тебе.
Лиза промолчала. Ей неприятен был этот разговор. Чего он хотел от нее, каких подвигов? Наверное, что-то полезное делает и она. Ведь не ради же денег она работала, она бы стыдилась себя, если бы это было так. Не потому, что не признавала работы ради денег, это как раз было вполне понятно и законно и даже как-то честнее. Просто ради денег надо было выбирать совсем другую работу, не связанную с наукой и необходимостью творчества. Мало ли есть на свете всяческих чисто исполнительских работ, где от работающего требуется только вложение труда и времени и от него не ждут никакого изобретательства! Наоборот, оно ему даже противопоказано, потому что единственный его служебный долг — исполнять инструкцию. Она же избрала себе совсем другое поприще и оказалась бесплодна. Почему? Почему винила она в этом всех на свете, кроме себя? Нет, Женя, конечно же, как всегда, был прав. И от этого она обижалась на него еще больше и упрек был еще болезненнее. Но что могла она сделать?
Во вторник после работы, как всегда, собиралась она к Сергею Степановичу. Сергей Степанович за последнее время стремительно, резко состарился, у него появились странности и чудачества, он громко разговаривал сам с собой, путал время, забывался. Лизе делалось с ним все труднее. Вот и сегодня он встретил ее недовольно, ворчливо, сердито смотрел из-за двери, как она раздевается.
— У меня со стола куда-то девалась бронзовая собачка, — начал он, не здороваясь. — Ты не знаешь, кто ее взял?
Лиза промолчала. Этой собачки не могло быть, ее увезла Галя. Они уже обсуждали эту тему.
— Здравствуйте, Сергей Степанович. Как вы себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать? Конечно, плохо, такой шум в ушах! Да еще после твоих уборок вечно приходится что-то искать. Сколько раз я просил не трогать ничего у меня на столе. Я работаю, там мой рабочий беспорядок.
— Хорошо. Я не буду трогать. Вы ели что-нибудь?
— Ел. Я не помню. Мне хочется чего-нибудь сладкого, а суп был очень невкусный. Ты мне, пожалуйста, больше такой не вари. Ты знаешь, моя первая жена тоже совершенно не умела готовить, а вот Юленька готовила прекрасно, ты ведь помнишь Юленьку? Ты ее знала?
На мгновение Лизе делалось так страшно, что заходилось дыхание. Хотелось хлопнуть дверью и помчаться, помчаться по лестнице. Но она сдерживала себя. Слишком хорошо она помнила мамин урок. Еще страшнее, еще больнее будет потом, когда ничего нельзя уже будет поправить. И поэтому сейчас надо было терпеть, жалеть его и стараться понимать. Почему, ну почему судьба вечно сваливает это на нее? Ведь у Сергея Степановича есть свои дети и внуки. Почему бы им не забрать отца к себе, а заодно и не отдать ему его бронзовую собачку, без которой он так тоскует? Лиза тоже помнила ее отчетливо, потому что когда-то сама выбирала для папы в комиссионном магазине. Собачка тогда была совсем дешевая, но папа ею дорожил и всегда держал перед собой, придавливая ею свои бумаги. Так она и оставалась на письменном столе, пока до нее не добралась Галя. Черт возьми, это была ее, Лизина, собачка! Но не станешь же объяснять всего этого Сергею Степановичу, он этого просто не сможет понять. Кроме того, он кормил и содержал всех их долгие годы, а значит, все они были его должниками. И все было запутано, непонятно, глупо. Лиза привычно возилась на просторной кухне, везде была грязь и запустение, Сергей Степанович опускался, погружался в пучину. Конечно, он не был в этом виноват, но и она, Лиза, тоже ни в чем не была виновата. Она делала что могла, всей душой стараясь возместить то, что недоделала в свое время для мамы, и для доживающей свой век в деревне свекрови, и, кто его знает, еще для кого? Может быть, для брошенного Женей сына? Все это было ей не по силам и не зависело от нее, но в то же время постоянно требовало от нее терпения, выдержки, доброты.
— Сергей Степанович, идите, я сварила вам кашу.
Она смотрела, как он ест, капая себе на колени и на пол, торопясь, глядя помутневшими напряженными глазами в пространство, в прошлую свою, такую прекрасную жизнь. И слезы жалости и печали закипали у Лизы в горле. Зачем нужно было это такое безнадежное, бессмысленное, угасающее существование? Она знала: этого нельзя произнести вслух, даже думать об этом было недостойно, но она думала и ничего не могла с собой поделать. Старики — это была издержка медицины, ужасная несогласованность в планах между продлением и обеспечением жизни. О чем думали врачи, чем занимались геронтологи в этом мире, состоящем почти наполовину из стариков? Чем, кроме ханжества, ограничивалась и защищалась их старость? И какой будет в таком возрасте она, Лиза, если суждено ей до этого возраста дожить? Неужели такой же одинокой, непригодной к общежитию, теряющей рассудок?
У Сергея Степановича еще было будущее, его младший сын Олег уже оформлял свой перевод в Москву. Но ведь его вдохновлял не отец, а простаивающая жилплощадь и здоровый энтузиазм Гали. И, может быть, слава богу, что дело это было нелегкое и все тянулось и тянулось, потому что еще неизвестно, как будет житься им вместе с Сергеем Степановичем и не превратится ли это сожительство в обоюдный непрекращающийся кошмар, у которого есть только один выход — смерть? И поскольку очень скоро это может стать для всех очевидным, какое страшное, развращающее действие будет производить это общежитие на его членов, во что превратятся они через несколько лет?
Лиза-то считала, что в переезде сюда Олега с семьей есть что-то глубоко безнравственное. Но и другого выхода не было.
Сергей Степанович пошел ее провожать. После еды он помягчел, чмокнул ее в щеку сухими ледяными губами, и вот Лиза была уже на свободе, счастливая, что справилась, не пала, не соблазнилась на свару и скандал, накормила и обиходила старика. Она вздохнула с облегчением, а он остался один жевать свою стариковскую жвачку одиночества, болезней и воспоминаний.
Галя приехала в мае — вырубать мамин вымерзший в тяжелую зиму сад. У некоторых соседей, которые вовремя успели позаботиться о деревьях, часть яблонь выжила, но у мамы, болевшей все последние годы, не сохранилось ничего. Галя спилила черные корявые стволы, с которых свисали лохмотья коры, и пока суд да дело, распахала сад под картошку, она была практичная и работящая женщина, и ей было жалко напрасно пустовавшей земли. А молодые яблоньки она привезет осенью и непременно посадит. Но Лиза, которая после приезда Гали перевезла сюда Сергея Степановича, ужаснулась, увидев вместо сада гладкое распаханное поле, словно жизнь торопилась вместе с мамой убрать даже последние воспоминания о ней. Вместо долгой счастливой жизни — пустыня, черный, чужой весенний огород. И мамины саженцы, с такой любовью и надеждой привезенные от стариков Волченковых, погибли, Лиза не могла отыскать даже их следов. Как жестоко, как безнадежно все было устроено в мире!
От этих печальных мыслей отвлекала ее Оля. Она сдавала сначала выпускные экзамены, потом вступительные. Было много волнений, переживаний, падений и взлетов, но в конце концов, к их великому удивлению, Оля все-таки поступила. Счастливая, окрыленная, она впервые без них, а вместе с какой-то компанией улетала на две недели в Сочи, захватив с собой только спортивную сумку и этюдник. У Оли начиналась своя, непонятная им, новая жизнь.
И впервые увидела Лиза растерявшегося, растроганного, смешного Женю. Он всплакнул, провожая Олю в аэропорт. Он заглядывал ей в лицо, они были почти одного роста, отец и дочь, и Оле не терпелось вырваться, а у Жени не было сил ее выпустить. Так они постояли немного, а Лиза смотрела на них со стороны и вспоминала свое окончание, ленинградский поезд, запах гари и открытые окна, волнующую, незнакомую, прекрасную близость Ромы, близость будущего, которое теперь стало давно прошедшим. Ее глаза тоже туманились слезами, она еще раз помахала Оле рукой. Что за ребята толпились вокруг нее? Кто из них может оказаться неизвестной пока Олиной судьбой? Ничего, ничего они не знали, да и не должны были знать, это начинался уже совсем другой роман. А они, обмякшие и усталые, возвращались домой. Теперь у них была уже новая белая машина, которую Женя вылизывал с прежним рвением. Жизнь продолжалась.
