Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.
Долго так было? Не помню… Должно быть, долго. Девчонки, сторожившие нашу обувь, махали нам и кричали, что пора. Мне неохота было уходить с катка. Но все когда-нибудь завершается. И мы отправились в путь все еще возбужденные и веселые. На моих друзей, как будто без всякой причины, может быть, просто от ощущения полной свободы (а может, состояние моей души передалось?), нашла безудержная веселость. Подружки никак не могли понять их безобидный шаловливый задор, но вскоре тоже включились и стали шутить и смеяться. Потом девчонки перешли на сердечные дела одноклассников и приятелей из параллелей: кого кто с кем сейчас видел, кто с кем стоял, разговаривал — а в порыве откровенности все трое отдались легкой болтовне и секретничанию. Сашка с Женькой вставляли свои замечания и заливались смешками. Предложили мне выбрать из этой троицы кого-нибудь, описывали их достоинства, девчонки отбивались, и вскоре между ними разгорелась шутливая перебранка: подружки подразумевали Сашкин разговор на катке с некой Таней из восьмого «г», Сашка сопротивлялся для вида и переводил намеки на нас с Ольгой: тоже наедине оставались… Я лишь качал головой и начинал заниматься Греем. За меня заступался Женек. А Ольга будто и не боялась подвергнуться «нападению» и лишь время от времени вставляла какое-нибудь шутливое замечание или легкую колкость. Я слушал их болтовню и молча улыбался — сердце мое было полно пережитым за вечер.
С подружками Ольги (а нашими одноклассницами) мы расстались пораньше, а Ольгу проводили до дома. Уже попрощавшись со всеми, она напоследок протянула руку и мне:
— Ну что, мальчишки, займемся завтра Кириллом?
Я застенчиво пожал ей руку, а она смотрела твердо и слегка улыбалась.
Мальчишки согласились, что сегодня у меня были большие успехи, и пообещали завтра довести все до нормы. Договорились встретиться у катка в полвосьмого.
Затем Ольга проворно убежала от нас, исчезнув в густой темени слабо освещенного подъезда. Попрощался и я с пацанами (им было в другую сторону). Санек Четвергов посоветовал мне спросить коньки на первое время у физрука: в подсобке их там у него полно, правда, старые все — но в мастерской можно наточить, тиски для коньков имеются. Я кивал головой и был согласен со всем, а в душе благодарил судьбу, подарившую мне эти прекрасные мгновенья…
Файл 21: ночь
С приходом ночи завод не прекращает свою работу. На вахту заступает третья смена. Территорию заливает свет фонарей: от оранжево-рыжего до молочно-белого. На верхушках и на стрелах кранов горят габаритные огни, теряясь среди звезд. Также гудят яростным огнем печи. Ночная жизнь завода кажется мне в тысячу раз интересней и захватывающей.
Мы катим по освещенным тротуарам, кидая взгляды на фонари, вокруг которых ткет бесконечность мошкара. Спешат куда-то молчаливо-таинственные рабочие. Листва акаций, под искусственным светом у здания администрации, кажется клеенчато-зеленой. Глубокий карьер чуть дальше, такой страшный своей пропастью днем, сейчас скрыт тьмой, и не видно его дна, залитого водой. Обычно на воде плавают осклизлые доски и днем на них греются жирные лягушки. Джалал иногда пытался сбивать их камнями, но ему редко это удавалось — лягушки обладают хорошей реакцией.
Баня представляет собой одноэтажное длинное здание. Металлические ряды ящиков убегают во мрак. Там же слышатся призрачные голоса и неясный, скраденный дверью шум льющейся воды — это домывается вторая смена. Джалал здесь свой: быстро нашел две пустые ячейки, скинул одежду, достал банные принадлежности:
— Кирилл, давай быстрей! — и исчез в помывочной.
Я раздевался медленно, без одежды чувствовал себя неловко и страшно робел.
А когда прошмыгнул в дверь за Джалалом, то потерялся. В помывочной, в душно-влажном мареве, тускло тлели лампочки. По стенам и потолку копилась влага. Иногда эти капли срывались и, попадая на меня, отдавали коже прохладу… Бесконечные ряды бетонных лавок, облицованных кафелем; плиточный пол с бегущей и исчезающей в воронках мыльной водой; четырехугольные тумбы с торчащими трубами и кранами; белеющие и чернеющие в пару тела безликих неспешных мужиков с гулкими голосами — все это было фантасмагорично и странно действовало на меня. Мне казалось — я выпал из потока времени и остался один на один с ним. Я созерцал его течение и не ощущал радости. Я был потерян в безвременье: маленький, беззащитный, нагой, один, совсем один… пока я действовал и не думал ни о чем таком, я был как бы хозяином положения, а теперь? Обособлен, отделен… Впервые почувствовал, что значит быть вне времени, быть одиноким среди других…
Откуда-то вынырнул Джалал. Он был воплощением действия — притащил два таза и вывел из ступора, сунув один:
— Аю, Кирыл! Пойдем за водой.
Мы наполнили тазы, а после стояли под душем.
В конце я настолько освоился в этой влажно-водной атмосфере, что не хотелось уходить.
Приезжаем мы к Муратовым-старикам уже к двенадцати. Под ногами вертится Керем — пытается прыгать на грудь и лизнуть.
Открывает нам бабушка:
— Вай-ай, как поздно! — она включила уличную лампочку и было слышно, как звучно стукаются и трещат крылышками серые мохнатые бабочки, кидая тени вокруг.
Бабушка заботливо о чем-то спрашивает. «Есть хочешь?» — переводит Джалал. «Нет», — отвечаю. Джалал говорит, бабушка уходит и выносит поесть. «А я проголодался», — улыбается Джалал.
Мы сидим на топчане, здесь нам постелили, и уплетаем за обе щеки. Вместе с едой бабушка принесла пакет крахмала. Им мы натираемся, чтобы нас не покусали комары. Джалал еще дурачится: крахмал здорово скрипит. Наконец мы ложимся. Бабушка уходит и выключает свет. Здесь, под чинарами, сразу становится непроглядно темно. Если посмотреть чуть в сторону и вверх, то видно звездное небо. Звезды усыпали темно-фиолетовую глубину пространства и подмигивают мне красно-сине-зелено… И чем дольше я вглядываюсь в них, тем больше их проявляется, и скоро звезд и звездочек становится так много, что эта темная бездна кажется усыпанной звездной пылью. И пыль эта живет: рдеет, струится, трепещет и пульсирует…
А на юге висит луна — печально и загадочно улыбаясь. Теперь она не желтая, а люминесцентно-белая, и красит этим рассеянно-призрачным светом мягко вырисовывающиеся контуры близких шелковиц, персиковых деревьев, алычи и виноградных лоз. Листья их, изменчиво меняя окраску, тихо шелестят и шуршат, дыша прохладой и принося таинственные шорохи и потрескивания в кронах. Журчат невидимые цикады, и под их ночной концерт — уверенный и отрывисто-настойчивый — я засыпаю и успеваю подумать, что завтра все продолжится: будет новый день, будут новые знакомства и открытия…
Файл 22: после
Просыпаюсь я рано. Моя душа как шар воздушный. Мне хорошо. И я вдруг вспоминаю — все! Я как спираль! Отбрасываю одеяло, вскакиваю… Грей путается в ногах. Какое страшное дело — привычка! Я одеваюсь — секундой! — размышляю: привыкание, пре терпение… С какой тяжестью жил все эти годы! А легкость кружит голову. Я сдерживаюсь — не подпрыгнуть бы! Легкость души, легкость на душе! Легкие раздуваются — побольше воздуха!.. Я вздыхаю глубоко — во всю грудь. Звенящая радость. В каждой клеточке! Жить с камнем внутри и не знать… А ведь живем и не знаем… Куда он пропал? Да сгорел! И дал вот столько энергии!
Я двигаюсь, двигаюсь! На все дела секунды: заправить койку, поднять гантели, гирю покидать, умыться, причесаться. На мгновение вглядываюсь в свое отражение — пытаюсь выявить перемены. Ничего особенного: внимательные глаза (говорят, мамины), челка на брови (стричься пора), резкие скулы (мама все мечтает, чтобы поправился — вот уж дудки) — может, только в уголках губ затаилась улыбка. Гримаса для прикола, отхожу. Одеваюсь легче — сделаю пробежку.
На улице еще сумерки. Прохладный ветерок — ежусь и перехожу на бег, Грей рядом. Радостный настрой гонит кровь живее — я согреваюсь, лишь морозец тлеет на щеках. Играю с Греем: гоняюсь то за ним, то он за мной. Ему нравится, даже подливает от возбуждения и прикусывает рукав. Бегу по старому маршруту.
Небо на глазах делается яснее. Синева и фиолетовые тени покидают глубины деревьев и кустов — прячутся в подъездах. Истаивают последние клочки облаков на небе. Золотятся верхние этажи высоток. Восток окрашиваются в пурпур. Громче звуки транспорта с недалекого проезда. Стукаются двери подъездов, становится многолюднее. Половина восьмого. Возвращаемся домой.
Мои уже встали. Я целую маму — у нее выходной.
— Салям, пап-джан! — папа в ванной, бреется.
— Как там, Кирюш? (в смысле — на улице).
— Классно: солнце, мороз, — но в самый раз! В общем, прекрасно! Гулял бы — день!
— Ты это чего?! — улыбается мама, а в глазах удивленное недоумение (или недоуменное удивление?).
