Александр Жебанов - Принцип Нильса Б.
В день праздника начинались с утра последние приготовления: варились манты — мантышница была интересным сооружением: многоэтажная и с завинчивающейся крышкой; раскладывался стол в зале; открывались компоты из алычи, сливы, персиков — густые и сладкие; пеклись блинчики с творогом — я тоже помогал их складывать. Мама с папой делали уборку. Потом отдыхали.
Во второй половине варили традиционный плов: в казане калилось масло и было оно готово, если в нем вспыхивала спичка — тогда и запускался рис, мясо и всякие специи. Закладывались еще в духовку окорочка. И тут не обходилось без меня — выдавливал на них чеснок. На кухне под вечер становилось адски жарко…
Мама успевала еще: принять душ, одеться, уложить прическу, поколдовать перед зеркалом в спальне и сделаться иной, юной. Выходила такой красивой, что я расплывался в улыбке и начинал топать за ней. Меня также переодевали и еще доставалось по капельке маминых духов за уши. И папа преображался: в костюме и галстуке он делался строже и недоступнее.
Когда прибывали гости, в прихожей становилось шумно: возгласы, смех, поцелуи, похлопывания и потискивания… Мужчины приносили красивые темные бутылки с красочными этикетками, а женщины пакеты с подарками и мне шоколадку. Были дети, я знал их по таким вот праздникам: Денис, Таня и Лена с Валериком. Уводил их в детскую и показывал игрушки, раскраски, книжки и другую мелочь, ценную и необходимую.
К двенадцати часам мужчины оставались обычно в рубашках с короткими рукавами, а женщины начинали обмахиваться платочками. Без десяти двенадцать слушали поздравления нашего общелюбимого и непревзойденного Мульк-баши (да будут благословенны его дни!) на двух языках, а потом вставали, звенели бокалами и кричали: «Ура!»
Чуть позже танцевали. Мужчины выходили курить, мы играли в прятки: лазали под стол, прятались за диваном и креслами, в стенке, в спальне за занавесками и под кроватью… В один такой момент я забежал на кухню и залез под стол. За столом сидели папка с дядей Васей — отцом Дениса — и разговаривали.
— Что наша жизнь? — спрашивал дядя Вася и отвечал: — Дар мертвых живым. Они умирают и оставляют нам свои дома, свои песни, музыку, философию, религию, свои знания и опыт; а чем живет наше тело? Едой из умерших животных и растений… — тут он звякнул вилкой и, жуя, продолжил: — И мы трудимся вовсе не для того, чтобы не умереть, а для того, чтобы жили другие, а самим умереть… И самое страшное знаешь что, Вовчик (это значит мой папа)? Последним их даром нам является — да! — смерть…
Тут меня нашли, и я убежал.
А потом, когда все расходились (а пили еще чай с тортом, хворостом и орешками, вареньем и повидлом), когда сонных моих друзей одевали, а меня, сонного, наоборот, раздевали, чтобы уложить, я спросил у папы: «А правда, мы все умрем?» «Ну что ты, сына, кто тебе сказал?» — спросил он. «А дядя Вася?» — «А-а… нет, сынок, все мы будем жить — всегда». «А как же снег?» — это я спросонок. «А снег вернется, — ответил папа. — И снег вернется, и все вернется. Да, все вернется, как снег — вот увидишь. А теперь спи. Спи, мой маленький». Меня поцеловали, и я уснул.
А это я запомнил: все вернется, как снег.
Файл 18: каток
Единственным недостатком владения собакой была необходимость ее утреннего выгула. По утрам я просыпался от звуков позевывания с подвыванием, лязганья и клацанья зубов; потягушеньки, распрямлюшеньки; тихий, несмелый скулеж; глухой топоток туда-сюда… А чесался Грей так яростно и с таким азартным скрежетом, что я невольно сжимал зубы и зарывался в одеяло — и ведь насекомых не должно быть: купаем и дезодоранты специальные применяем…
Немного погодя на меня наваливаются лапы и грудь. Жаркая пасть дышит в ухо, а мокрый холодный нос пытается залезть под мышку. Я открываю глаза и вижу его, понимающие, что, мол, да, рано, но… Я смотрю на часы, вздыхаю, чешу его под подбородком, укоризненно бормоча: «А, Грей, Грей…» Выскальзываю из теплой постели, и уже настает моя очередь позевать и потягиваться… А за окном зимняя темень: зябкая, с утомленными за ночь фонарями, с троллейбусами — пустыми и с мерзлым инеем на окнах, а на улице стужа, мороз, сонные люди… бр-р!
Вечерами было легче. Вечерами мне даже нравилось. За день надоедали стены: школьные, спорткомплекса, домашние… И ближе к семи, выходя в прихожку, бренча поводком, подавал знак: гулять, Грей, гулять. Начиналась буря: Грей кометой вылетал откуда-нибудь из зала, юлил, крутил задом, подскакивал, пытаясь лизнуть… За этот год он здорово вырос, раздался, оброс кучерявой шерстью — не расчешешь, а когда встает, передние лапы достают до плеч…
Я тормошил его, злил, заигрывал, вызывая глухой рокот рычания.
Во дворе его отцеплял, и он начинал обходить приметные кусты, бугорки и столбы; замирал, принюхиваясь; чихал от попадавшего в нос снега; а то просто пулей носился назад и вперед.
Встречались другие хозяева. Я давно их всех знал: с овчаркой Теллой, ротвейлером Вольфом, пуделихой Ракел, болонкой Чапой, которая звонко на всех «чапала», трусливо прячась за ногами согбенной старушки.
Наш путь проходил мимо внутридворовой хоккейной коробки. Сейчас она была залита, и надо сказать, что утренний и дневной каток от вечернего значительно отличались. Днем он был скучным: серый лед, изрезанный и припорошенный; борта, заваленные по кромку с внешней стороны сугробами; на льду ржавые ворота, сваренные из труб, — все покойно и безлюдно. А вот сейчас вечерний каток напоминал базар-вокзал: освещенный фонарями, был шумный и многолюдный. Вдоль бортов, на сугробах, стояли родители и пускали вниз по склону детишек в салазках. Бегали друг за дружкой какие-то пацанята — все в снегу и распаренные. А внутри, со скрипом и визгом рассекая лед, носились конькобежцы. Глухо шлепались шайбы о борт. Любители хоккея оккупировали половину площадки и носились по ней с клюшками. Здесь были и мои одноклассники, и пацаны постарше. Некоторые из школьной команды в экипировке: болоньевые рейтузы, наколенники и налокотники, «мастерские» коньки, клюшки, перехваченные изолентой — смотрелось солидно. Я жутко им завидовал, и еще тем, которые на другой половине катка рассекали, как метеоры, круто огибая более медлительных, и с шиком, элегантно, резали углы, чтобы, развернувшись, мчаться обратно… Я думал, что когда-нибудь растрясу отца на коньки и займусь катанием. Но думал, признаться, вяло — у меня уже было дело, которому я отдавался со всей душой и неиссякаемой энергией… Но получилось именно так, именно так получилось, что свяжусь я с катанием не в далеком будущем, а этой зимой, в этом месяце, буквально через несколько дней. И связь эта будет не чисто внешней, а глубокой — настолько глубокой, что вся моя душа, все мое сердце сжимается, когда говорят это слово: «каток»…
Файл 19: вечер
День «сломал ноги». Завалился за край окоема и багровел, дотлевая травой и асфальтом. Воздух наполнялся густой, как чай, теплынью. Небо приумеркло и прозвездилось. Теплою и серою золою опускался вечер.
Из-за гор выплывает величаво луна. Она огромная и выпукло-желтая. Разливается ее сумеречный свет. В лиловом небе, над темными кронами деревьев, бесшумной тенью начинают пикировать нетопыри, оставляя в уголках глаз молниеносный черный росчерк. Их безмолвный полет затрагивает глубинные первобытные потемки души, наполняя ее тонкой, сладкой тревогой… Пацаны еще говорили, что летучие мыши вцепляются женщинам в волосы — это тоже загадочно и таинственно тревожно… Выползают и крупные серые пауки — качаясь и кувыркаясь в парном воздухе, начинают прясть свои тенета. Несмело пробуют звенеть цикады. Мы пытаемся обнаружить их в зарослях кустов, подсвечивая себе фонариками…
А ночь неотвратимо проступает из крон деревьев, поднимается с земли. Краски блекнут и белеют лишь наши майки, да звенят наши голоса, перебивая то тут, то там звук магнитофонов и телевизоров из распахнутых окон. Все чаще мелькают лучики галогеновых китайских фонариков. Беда в том, что скоро дешевые питашки сажаются и их приходится плющить. Но это мало помогает. Амантик показывает мне фокус в темноте: он касается зубами разных полюсов «кроны» и, по его уверениям, у него в глазах должны проскакивать искры. Пацаны видят их и кричат, что он, дурак, испортит зрение. Я неуверенно соглашаюсь, что искры вижу тоже. Амантик доволен.
А возле раскрытых дверей и окон, под дрожащим, наваливающимся светом ртутных ламп, на топчанах, подвернув по себя ноги, сидят потные мужики. Они гортанно вскрикивают, азартно шлепают картами, громко переговариваются, дымят вонючими папиросами и дуют пиво. Мы, дребезжа и вихляя по невидимым в темноте колдобинам и выбоинам, мотаемся мимо них на великах. Велик с динамкой был лишь у Джалала, и пацаны клянчили, чтобы хоть разочек прокатиться с фарой на велике в ночи, — ара! Это круто.
