Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк
— Портер, это было превосходно!
— Speciosus, — прибавил я, чем вызвал взрыв хохота.
Я рассмеялся вместе со всеми, и дядюшкин однокашник Хассан, подмигнув мне, сказал дядюшке:
— Старина, твой nepos — отличный парень, наш человек!
Над стойкой висел на цепях желтый, цвета мочи щит с рекламой пива, а над нашим столом парила в голубоватых клубах дыма лампа, струившая маслянистый свет на лысины старых бражников, некогда доблестных воинов студенческих корпораций. Их старые раны на бритых щеках, полученные в студенческих драках и наспех залатанные прямо на поле сражения, были похожи на белых пауков, и хотя эти битвы произошли тысячу лет назад, в их далекой юности, задолго до войны — у одного в Гейдельберге, у другого Марбурге, — они с таким возбуждением говорили о своих ранах, как будто врач, оказавший им помощь, только что ушел.
Очередной взрыв хохота. Очередная партия пива.
— Кто платит? — спрашивал хозяин.
— Praefectus librorum! — хором отвечали господа однокашники, и унизанная кольцами рука прелата привычно благословляла пирующих, а заодно и буйно пенящееся пиво.
Управившись с колбаской, я почувствовал себя уверенней и веселей. Поскольку мне в скором времени предстояло отправиться в айнзидельнскую монастырскую школу, они величали меня Студиозусом и позволяли время от времени поднять вместе со всеми маленькую кружку с пивом. Чин-чин!
— До дна! — хором восклицала компания.
— Молодец, Студиозус! — хвалил меня Хассан. — Ты, я смотрю, парень хоть куда! Наш человек!
— Ура!
И вновь звон сдвигаемых кружек, вновь головы запрокидываются назад; хозяин уже спешит с новой порцией. Чин-чин! Не отставай, Студиозус! Что за вечер, что за ночь!
— Монастырская школа — это кузница кадров, — объяснял Тассо Бирри, вышедший на пенсию учитель гимназии. — Там отделяют плевелы от пшеницы. Выживают лучшие. Вернее, сильнейшие, — поправился он и, подмигнув, указал на меня и себя. — Твердые, как крупповская сталь, живучие, как кошки.
Взрыв хохота. Я, правда, пока еще ни одним глазом не видел далекого, расположенного высоко в горах монастыря, но охотно согласился с учителем, который когда-то учил мою маму. Тот, кто не ударил в грязь лицом в «Портере», тот настоящий мужчина, рубаха-парень, их человек!
— До дна!
— Кто платит?
— Praefectus librorum!
От горделивой радости своей причастности к веселой компании я готов был расцеловать кафельные плитки на стене в туалете. Все было замечательно, так легко и просто. Когда я, качаясь, вернулся за стол, меня встретили одобрительными ухмылками.
Около десяти веселье резко пошло на убыль. Они по очереди несли какую-то чушь; речь шла сначала о полиомиелите, потом все задались вопросом, что же это такое — детский паралич: кара Божья или скорее милость, дарованная Богом во избавление человека от грехов, особенно нарушения седьмой заповеди. В конце концов Бирри, все более активно претендовавший на роль председательствующего, воскликнул:
— Если господин хранитель библиотеки утверждает, будто на борту его книжного ковчега есть все слова, то он ошибается!
— Нет, не ошибается! — откликнулся дядюшка.
— Нет, ошибается!
— Нет, не ошибается! На борту книжного ковчега есть все, от Аристотеля до ящура! Спорим?
— Спорим!
— На что?.
— На пиво!
— Порукам!
— Итак, — спрашивает дядюшка, — какое же слово или понятие отсутствует в нашей библиотеке?
— Толченый жид!
Оглушительный хохот, к которому присоединяется и хозяин.
— Портер, пиво на всех! Кац платит! — кричит Тассо Бирри.
Пока хозяин подает пиво, они со всех сторон наперебой объясняют мне, что такое «толченый жид» — это что-то вроде паштета, который намазывается на хлеб и в котором больше жира, чем мяса, вполне съедобная штука, во всяком случае питательная.
— «Толченый жид» — это была главная еда наших пехотинцев в войну, — с гордостью сообщил Бирри.
Вскоре после этого их черепа начали клониться на грудь, даже господин Хадубранд, который до этого не привлекал моего внимания, мед ленно опустил голову и так неотрывно уставился выпученными глазами в свою кружку, что, казалось, он собирается извергнуть в нее содержимое желудка. Однако, когда у стола появился хозяин, толстый Хадубранд вдруг ожил, его правая рука потянулась к заднице Портера и принялась мять ее, как пластилин. Портер словно не замечал этого. Он только сказал:
— У нее сегодня выходной.
— Выход ной? У кого сегодня выход ной?
Хозяин ухватил большим, указательным и средним пальцами три пустых кружки и зашаркал обратно к стойке. Его штаны, напоминающие бочку, держались на подтяжках в форме буквы Y. Несколько минут стояла тишина. Компания погрузилась в полузабытье. Дядюшка молчал.
26
Мое настроение тоже резко упало после очередной кружки. Я полудремал, полубодрствовал, и постепенное затухание жизни в ресторане — на другом конце зала на столы уже водружали стулья вверх ножками — вдруг странным образом породило во мне неожиданное, невнятное желание-призрак: стать похожим не на дядюшку, а на его бравых собутыльников, весельчаков и кутил, стать нормальным до мозга костей. Конечно, у меня было родовое имя, которое я мог спокойно, без смущения произносить, фамилия отца, но я все же был племянником Каца и сыном его сестры Кац, и это меня все больше удручало. Фройляйн Штарк была права с самого начала. Мол, Кац есть Кац, «за ним нужен глаз да глаз». У него есть нос, и этот нос вожделеет запахов, а еще у него есть глаза, и эти глаза знают, куда смотреть.
В конце зала, где уже поднимали стулья на столы, остался один Шторхенбайн, дядюшкин заместитель. Он спал посреди леса торчащих вверх ножек стульев, одной щекой в луже пива, и ему, наверное, снилось, что его все же позвали за наш стол. Либо ты один из них, либо ты для них — ноль. Поэтому мои родители и посылают меня в монастырскую школу: моя каценячья сущность должна умереть, задохнуться под рясой. Долой ее! Подальше от греха! Стань как все, будь один из нас — твердый, как крупповская сталь, живучий, как кошка, нормальный до мозга костей.
Когда пробило одиннадцать, Портер принес последнюю порцию пива, раздался стук сдвигаемых кружек, Хассан выступил в роли запевалы, и через минуту грянул разудалый хор. Пели даже те, кого я уже считал мертвым.
— Gaudeamus igitur, juvenes durn sumus![15]
Была жаркая, душная ночь; Портер распахнул окно, и я увидел высоко в небе одинокую мерцающую звезду.
Дядюшка, бравый прелат с унизанными кольцами руками, носитель титулов и башмаков с пряжками, любил не только эффектно появиться на сцене, но и эффектно покинуть ее, особенно во хмелю и веселии. Поэтому мы — он впереди, Хассан и я за ним, — затянув песнь о Деве Марии, с грохотом двинулись вниз по лестнице. Пьяный в стельку Хадубранд последовал за нами, однако оказался уже не в состоянии «заглянуть в библиотеку на самый что ни на есть последний, на абсолютно последний стаканчик». Стремительно двигаясь зигзагами от одной стены Монастырского переулка к другой, он стал быстро удаляться, громко бормоча что — то о какой-то «ядреной метле», которую он сейчас «навестит». Метлами раньше студенты называли женщин, и поскольку я уже целый час не мог думать ни о чем другом, кроме этих проклятых искусительных юбок, целыми колоннами атакующих меня днем, то был не прочь отправиться с Хадубрандом, но покорно сохранил свое место в строю и продолжил ночной марш вместе с распевающими дядюшкой и Хассаном.
— Сла-а-вить Деву Мари-и-ю не пре- ста-а-ну вовек!.. — горланили они.
До «последнего стаканчика» дело не дошло. Как только дядюшка, с трудом нащупав замочную скважину, вставил ключ и отпер дверь, со стула, на котором днем дремал старец швейцар, поднялась фройляйн Штарк. Она щелкнула главным выключателем, и барочный зал вспыхнул, как рождественская елка, в ослепительном, праздничном блеске всех своих люстр и светильников. Хассан, очевидно, уже знал, что это означает: дверь за ним с грохотом захлопнулась, и мы услышали его удаляющиеся шаги. Дядюшка робко улыбнулся.
— Смотри-ка! Все еще на ногах, любезнейшая?
Так как она в этот вечер принимала ванну, гнев ее был окрашен запахом банного мыла. Дядюшка снял шляпу, но не решился отдать ее, как обычно, фройляйн Штарк. Банно — мыльный архангел сделал шаг в сторону, и хранитель библиотеки безропотно, не оглядываясь, пошел по длинному коридору странно твердой поступью, всего лишь два или три раза оступившись, а за ним — прямая, как кипарис, безмолвная тень ангела. Как я уже наблюдал это раньше, он будет препровожден через лабиринт каталожного зала в свои покои и уложен на огромную кровать под балдахином. На последних метрах фройляйн Штарк сдерет с него через голову сутану на красной подкладке, а когда досточтимый монсеньер приземлится навзничь посреди шикарнейших подушек из шелка фабрики «Кац и Цельвегер», она снимет с него лакированные туфли с пряжками.
