Валерий Губин - Вечное невозвращение
— Зачем за мной следить?
— Обычно все заболевают.
— Чем я заболел?
— Вы теряете себя, а это всегда мучительно, похоже на болезнь.
— Но я не хочу терять себя!
— А вы — что такое? Несколько воспоминаний из детства и юности, память о потерях и какие-то оставшиеся надежды. Чем меньше вас, тем больше мира, тем больше вы сами мир, вы и деревья, и цветы, и камни, и облака. Ваше Я — это тюрьма, из которой вы теперь возвращаетесь на волю. Разве не прекрасно чувствовать себя водой, струящейся по оврагу, или задумчивым тополем?
— У воды нет памяти, — еле шевелящимися губами протестовал Макаров и опять удивлялся, что китаец его слышит, — а я хочу помнить, я все время хочу помнить.
— Что помнить? Ничего в вашей жизни не было такого, что нужно обязательно помнить.
Китаец Балтрушайтис вдруг стал быстро превращаться в Баниониса. Макаров страшным напряжением пытался остановить это превращение, так сфокусировать глаза, чтобы изменения прекратились, но все напрасно. Через две минуты перед ним сидел Банионис, хитро улыбался и говорил что-то невразумительное с сильным литовским акцентом.
«Кто же его дублирует? Почему нет дублера? За столько лет не мог русский язык выучить?» — подумал Макаров и провалился в темноту.
Он снова открыл глаза от того, что Анна, приподняв ему голову, пыталась поить его с ложки.
— Слава Богу, пришел в себя. И температура спала. А то две ночи все с кем-то спорил, я уже думала тебя в больницу отправлять.
— Что со мной было?
— Простудился. Хотя я впервые вижу такую реакцию на простуду.
— Это декомпрессия. Я слишком быстро переместился с Земли на Марс.
— Значит, следующая часть нашего романа будет называться «Марсианские хроники»?
— Возможно. Ты Баниониса любишь?
— Тебя больше. Ты лежи пока, марсианин, а я пойду наконец в магазин, в доме есть нечего.
Она ушла, а Макаров встал и, опираясь на стол, на ватных ногах добрел до окна, лег грудью на подоконник. Внизу расположились те же маленькие домики, внутри которых текла невидимая ему жизнь. Домики простоят еще лет сто и так и не заметят, что он смотрел на них с высоты громадного дома. Он умрет, а они все так же будут стоять, и так же будет течь в них жизнь, и кошки будут ходить по крышам. Но это нисколько не печалило его. Он впервые не чувствовал себя посторонним всему этому миру. Это был его мир, и он был здесь своим. Такое настроение еще никогда прежде не посещало его.
«Может быть, энергия, которую передал старик, помогла мне пробиться сюда?» — подумал Макаров. Он повернулся на спину и стал смотреть в небо, куда когда-нибудь отлетит его душа, успокоившаяся и равнодушная к любым страданиям. Затем, с трудом поднявшись, он отошел от окна, направляясь к кровати, но тут краем глаза увидел, как опять за стеклом мелькнула огромная тень, на миг накрывшая собою все. Он бросился назад, но уже ничего не увидел.
«Как странно! Что же здесь такое летает?» «То были тени птиц иль самолетов», — вспомнилась ему строчка.
Макаров лег, и через некоторое время ему пришло в голову, что он впервые не думает о том, что будет с ним дальше, о том, что нужно делать, чтобы было это «дальше». И в то же время такое состояние пугало его.
«Я столько лет учился, столько писал, думал, столько добивался разных степеней и постов, а теперь ничего этого не нужно. Это как у Чехова в дневниках: человек ходил в церковь, знал все молитвы, соблюдал все праздники и посты, а когда умер и попал на тот свет, то выяснилось, что ничего этого делать не надо было. Теперь я лежу на подоконнике, и этого лежания вполне достаточно, чтобы чувствовать себя умиротворенным».
Пугало его еще отсутствие критерия реальности. Только недавно он побывал в не существующем более мире; но где гарантия, что этот мир не такая же иллюзия, как мир старого Арбата? Где гарантия, что он сам не создает эти миры подаренной ему страшной энергией? Но может быть, тот мир, что был до встречи со стариком, он тоже сам создал, когда начал писать свой роман? Он начал сочинять текст, а текст — создавать мир. Ведь именно с начала своего романа он понял, вспоминалось ему сейчас, что впервые начал жить, а до этого просто существовал — как дерево или как птица. До этого у него не было никакого мира. Какой может быть мир под глубокой толщей воды? Вообще никаких внетекстовых миров не бывает. А может быть, и сам Макаров есть текст, который создается его романом, ведь человек и есть тот рассказ, который он сам себе рассказывает.
Эти размышления окончательно успокоили его, но где-то в глубине души шевелился червячок сомнения, какой-то бесконечно далекой сейчас и скрытой от него областью сознания. Он понимал, что все это игра слов, есть еще более глубокий пласт всего происходящего, не зависящий от него и от создаваемых им текстов, неуловимый и жутковатый, как та стремительная тень за окном, внезапно накрывающая все вокруг. «Уже безумие крылом души накрыло половину…»
Макаров вскочил и стал быстро одеваться. Пока он на Марсе, надо отыскать отца, надо убедиться, что он, Макаров, действительно существует, что он сам нашел Анну, что он помнит все, что с ним случилось, и еще не стал частью марсианского пейзажа. Оставив Анне записку, он вышел на улицу и быстро пошел к метро.
Как хорошо было снова очутиться на улице и идти, вдыхая теплый летний воздух, слегка отдающий бензиновой гарью, вглядываться в лица прохожих и изумляться тому, что все они удивительно приятны, что нет больше тоскливого чувства потерянности в толпе, неприкаянности собственного существования. Несомненно, он попал в другой мир, миров множество, и различаются они только состояниями нашей души. Однако изменить это состояние, сложившееся в определенных жизненных обстоятельствах, — почти невозможная задача. Во всяком случае, думал Макаров, этого нельзя достичь собственными усилиями. И расстояния между этими состояниями, между этими мирами, поистине космические.
Тут он услышал, как продавец у лотка громко кричит:
— Есть беляши! Есть!
Продавец кричал ровно через десять секунд:
— Есть беляши! Есть!
Макаров прошел уже метров сто, и вдруг ему показалось, что продавец выкликает пароль, что к нему нужно подойти, что продавец кричит специально для него или для тех, кто этот пароль знает.
Он вернулся, подошел к продавцу, и пристально глядя ему в глаза, твердо спросил:
— Есть беляши?
— Есть беляши! Есть! — ответил продавец, как автомат.
Макаров засмеялся и пошел дальше. И тут же натолкнулся на университетского приятеля, которого не встречал уже лет десять. Они очень обрадовались друг другу, долго жали руки, вглядывались в лица, потом сели за столик кафе на тротуаре, спросили пива и закурили.
— Ты кем сейчас работаешь? — спросил приятель.
— Эдитой Пьехой.
— Здорово!
— А ты?
— А я собакой по кличке Кузя.
— Собакой — это ничего. Кроликом плохо. Где ты такие брюки достал?
— За границу часто мотаюсь. Я все в том же НИИ, правда, уже начальник отдела, международные связи.
— То-то я вижу — хорошие брюки. Вроде замшевые.
— Это не замша, материал такой особый, не мнущийся. Ну, расскажи о себе. Что ты сейчас делаешь?
— Роман пишу.
— Что, сразу роман? Где-нибудь уже публиковался?
— Да так, кусочками. В Великом Устюге часть вышла, в Паневежисе несколько страниц.
— Странный набор городов.
— Что делать, больше пока нигде не берут.
Макаров смотрел на приятеля и вспоминал, что в студенческие годы он его недолюбливал, тот вечно шестерил перед партийным и деканатским начальством. Но сейчас он с удовольствием рассматривал его робкий белый завиток над почти лысой головой, и этот завиток почему-то вызывал у него нежные чувства к стареющему сокурснику.
— Ну а в целом ты как живешь?
— В целом — удивительно! — сказал Макаров, — Дело в том, что у меня есть женщина.
— Ты, по-моему, женат?
— Жена у многих есть. А женщина очень мало кому дана. Женщина — это нечто другое.
— Что же это?
— Это спасение, это уверенность в том, что тебе будут заглядывать в глаза, когда ты проснулся, и искать там тени твоих ночных страхов, чтобы их рассеять.
— Да, я вижу, что стал писателем. Но если серьезно, то я тебя понимаю. Тебе повезло, что встретил свою женщину.
— Женщину нельзя встретить, ее нужно создать самому. Из небытия. Женщина в природе не встречается, там есть девицы, жены, тетки, старухи. А женщин нет. Их надо создавать.
Они сидели часа два, выпили еще несколько бутылок пива, вспоминая старых друзей, преподавателей, всякие курьезные случаи из студенческой жизни.
— А помнишь Сердечникова?
— Это тот, который, напившись, ходил по карнизу третьего этажа и грустно заглядывал в окна?
— Он самый. А Утенкова?
