Курилов Семен - Ханидо и Халерха
Даже намек на правду будет воспринят с безрассудной прямолинейностью. Они широко не раскроют свои узкие от вечной спячки глаза — не захотят понять, что им на всякий случай непременно надо спрятаться за более сильные спины.
Наоборот, они так сузят глаза, что уж и разговаривать будет не о чем. "Царь ваш не всемогущ? — язвительно скажут они. — Бог не всемогущ? А сами вы под страхом живете? Нас, выходит, обманывали?.."
Сейчас все мутилось перед глазами исправника. Он понимал последствия.
Провалится дело — его не высмеют, а отстранят. А с репутацией дундука, которого одурачили дикари, не в Петроград же направят — на фронт!..
Друскин видел перед собой только одно лицо — лицо Ниникая. Смуглый, лет сорока, совсем не скуластый, нос почти не расплюснут — отпрыск вековых богачей. Но главное — блеск глаз из-под челки волос. Блеск еле заметный, но
Друскин чует нутром: крутая ненависть в этих глазах. Ниникай ждет ответа. Он знает, куда бросил камень и что сделает дальше… "Кто он? Дикий смутьян? Или националист?.. Проверим, — мелькает в голове Друскина. — Вот тебе и спокойная тундра…"
А пока исправник пребывал в полной растерянности, еще более страшное чувство испытывал голова юкагиров, сидевший рядом, за уголком стола. Куриль только что был возле бога, в облаках славы, а сейчас вся его лысина покрылась каплями пота — его будто сдавила и выжимала огромная пятерня. Как и другие приезжие, он не знал смысла вызова сразу всех больших богачей, и вообще он не знал очень много, но он острее других чувствовал, что у царских властей рушится какое-то особенно важное дело, а главное — рушится со скандалом. Вот близость скандала и привела его в отчайние. После провала пира Друскин станет злее осенней медведицы — и тогда придется стареющему Курилю ни с чем, сгорбившись, ехать обратно, в черную тундру. А дело, с которым он прибыл и которое после получения царской награды казалось благословенным, было делом всей его жизни…
Решение выручить Друскина, отвести беду и беды, родилось сразу, с первыми словами Ниникая, настроение ума которого он знал лучше всех. Самому выбросить бывшего друга, как рыбу — из воды на лед, — он не мог: Ниникай чует поддержку, да и еще неизвестно, какую плату русские предложат за дружбу. Подсказать бы Друскину! Нет, невозможно — сразу поймут… Но положение невыносимое.
— Потонча! — обернулся назад Куриль. — Утирку неси с кухни и кружку воды…
И когда взгляды гостей невольно перескочили на ярко-зеленую косоворотку Попова, метнувшегося к двери, исправник услышал несколько слов:
— Мастью крой — в глаз попадешь. Бежал от чукчей…
Господи, твоя воля! Да как же Друскин забыл историю с Ниникаем! А все из-за уверенности, что в тундре спокойно… Это было спасением.
— Господа, — тихо и даже лениво заговорил исправник. — Я тут задумался: выдавать себя или не выдавать. Вы все меня плохо знаете. А я, между прочим, умею говорить не только благородным (Куриль перевел — царским) языком. Умею и по-казацки, и по-мужицки, и по-тюремному. Служба такая… Господин Ниникай, у тебя должна быть еще не старая и красивая жена. Я говорю точно? И она у тебя одна. Так вот: примешь вскорости по чукотским законам одного моего друга? А?
Ниникай выпрямился и убрал рукой челку с глаз.
— Царский слуга пойдет на грех? — спросил он с ухмылкой. — А бог Христ?
— О, да ты, я вижу, православие знаешь! Похвально… Но ведь грешат люди! Грешат… А тут оправдание будет: бог на дружбу благословил, бог и простить должен. А? И еще оправдание: законы-обычаи уважать надо — куда денешься? Грех-то уж больно… сладкий…
Исправник неожиданно громко захохотал — даже голову откинул за высокую спинку стула. Смех этот был понят по-разному: русскими — как разрядка после тяжкой минуты и еще как искреннее удовольствие от смачного разговора, чем он обычно грешил от великой скуки, а богачи-инородцы — как смех победителя, который считается лишь с самим собой. Северяне умеют уважать победителя, но не всякого. Исправник, наверно, должен многое знать о каждом из них. Но зачем хвастать этим, зачем на таком пиру говорить, у кого какая жена и кто как относится к женщинам! Выходит, сиди и молчи, а то из-под одеяла вытащит?
А тем же ответить и нельзя, и невозможно, и никому не захочется. Хуже того — в кругу мужчин вообще говорить о женщинах не положено, презрительны разговоры такие на Севере, а он обрадовался! Баламут Ниникай нарочно же подтолкнул его — это понял бы даже мальчишка. Что, у русских иначе? Не может быть. Раз пригласил в гости — значит, и уважать надо гостей… А как будет с обычаями — он не ответил: Ниникай отрекся от чукотских обычаев. А если б спросил кто другой?
Друскин между тем опрокинул в рот еще одну рюмку, что-то снял с вилки зубами и, дожевывая, сказал Ниникаю:
— Ладно, не поедет к тебе чиновник. Не бойся за свою жену-красавицу. Это я пошутил. Но позволь узнать: я, может, неверно понял тебя? Сам ты живешь по-христиански. Зачем же спрашиваешь? Тебя все чукотские богачи просили об этом?
— Богатый человек — сильный человек, живет один, спрашивает один, — ответил Ниникай.
— Ага, тогда выходит, что ты воюешь с обычаями и хочешь меня на помощь позвать?
— Есть большая дружба, нет большая дружба — обычай одинаково будет. Исправник не победит, — возразил чукча. — Скажи, как большая дружба пойдет?
— Тьфу! Опять за рыбу деньги, за шкурку порох, — буркнул исправник, а про себя решил: "Или помешался на бабах, или срывает дело".
Чиновники выразительно глядели на Друскина: сдержись, мол, Пантелей, договаривались же, переведи на шутку, подумай о других обычаях — не о чукотских… Богачи же туземцы сидели как истуканы, будто происходящее их и впрямь не касалось. Куриль сидел, опустив голову. "Ладно, — сказал себе Друскин, — сдержимся еще один раз. А там поглядим…"
— Господин Ниникай, ты видел мою жену? — спросил он. — Не видел. А попадью? Это же по три чукотских жены в каждой. В двери не пролезают. Я буду в гости звать богачей стариков. Понял меня? А про молодых чукчей я расскажу тебе один случай…
И обозленный исправник, упершийся в один чукотский обычай, как дышлом в ворота, начал рассказывать, как в Нижнем остроге русская баба выгнала на мороз и гостя-чукчу, и мужа, который успел воспользоваться гостеприимством, оказавшись в стойбище. При этом Друскин не подбирал замену выражениям, чтобы все остальные осерчали на Ниникая. Но Куриль сперва все переиначивал, а потом замолчал.
— Что, Афанасий, не переводишь?
— Я тут не все слова знаю, однако. — ответил Куриль и посоветовал: — Не надо говорить дальше.
— Но он вынуждает меня!
