Музей суицида - Дорфман Ариэль

АРИЭЛЬ: И тревога за жену.

КИХОН: О, я забыл: Паласиос позволил мне позвонить Сильвии, сказать, что меня не убили. Очень благородный жест: он даже сказал, что она может забрать машину по окончании комендантского часа. К этому моменту он уже понял, что я не стану использовать этот звонок для того, чтобы составить какой-то дьявольский план, чтобы инициировать непонятно что… Ариэль, он поверил пропаганде, поверил плану «Зета», придуманному ЦРУ, будто всех офицеров и их близких казнят. Ариэль, они нас испугались! Боялись, что коммандос явятся спасать пленных. Наверное, этим объясняется то, что было дальше. Потому что на рассвете 14 сентября нас отвезли на военный аэродром и посадили на транспортник. Все в той же легкой одежде, которая была на нас уже три дня, а было так холодно! Но тепло по сравнению с Пунта-Аренасом. Вот что я вам скажу: патагонское лето похоже на зиму в любом другом месте. А оттуда – на Доусон. Месяцы, а потом…

АРИЭЛЬ: Вас отпустили. В отличие от остальных с Доусона не перевели в концентрационный лагерь, чтобы потом выслать. Только вас заставили остаться в Чили, запретили покидать страну. Но вы не нарушили предписание суда, а ведь могли броситься с семьей в дружественное посольство.

КИХОН: Оставить родину? Здесь было опасно, но, как и многие другие… как большинство… я отверг изгнание. А вам лучше, Ариэль? Вы счастливее? И ран у вас меньше?

АРИЭЛЬ: Так что они оказали вам услугу – военные?

КИХОН: Не выслав меня? Да. Но они смотрели на это иначе. Считали, что, как только я уеду, я изменю свою версию под давлением политиков вне страны. Они не понимали, что когда мужчина дает слово, то не отступается, какой бы ни была цена. Как Альенде сказал им в своем последнем обращении – они люди без чести. Посчитайте, сколько раз он повторяет это слово, «честь». И сколько раз – «верность»? И еще «постоянство»? Если он себя убил, то потому, что это – единственный достойный выход. И мое решение говорить правду – можно назвать его честным, но еще и самоубийственным, – оно сломало мне жизнь, как сказала Анхелика, но я готов принять эту цену. Скажите: теперь, когда вы меня узнали, посмотрели мне в глаза, – вы верите, что такой, как я, мог заключить сделку с подобными людьми? Разве моя жизнь не была бы проще, если бы я не вызвался работать в «Ла Монеде», не пошел туда в тот день, не сорвал бы пояс с противогазом, чтобы мой белый халат послужил флагом, разве моя жизнь не была бы спокойнее, без незнакомцев, заявляющихся ко мне на порог, проехавших сотни миль, чтобы снова задать мне все те же вопросы? Вопросы! У вас их было множество, и я на все ответил. А теперь у меня к вам один вопрос: вы верите мне, тому, что я сегодня рассказал вам?

АРИЭЛЬ: Верю.

И стоило мне произнести эти слова, как я задумался о президенте. Он не мог знать, что именно Кихон станет его спутником в смерти, запомнит и запечатлеет его последние мгновения, но, возможно, был бы рад, что если уж кто-то это и сделал, то именно врач, который не покинул страну после разразившейся катастрофы, – человек, перенесший тюремное заключение, оскорбления и преследования, ни разу не пожаловавшись. Человек, который держал слово, несмотря ни на что, а теперь вернулся исцелять самых забытых и обездоленных Конститусиона – одного из тех мест, которые Альенде посещал и поклялся избавить от угнетения и болезней.

Конечно, я ему верил.

Вот так и завершилось это интервью.

Не считая еще одного вопроса, который я мимоходом задал, пока мы шли к двери: не заметил ли он патронов в углу, далеко от тела Альенде. Ответ: он смутно припоминает, что следователи обшарили всю комнату и подобрали какие-то гильзы, или патроны, или пули… как знать, что это было. Но там было столько пыли и обломков, такая мешанина, что он ни в чем не уверен. Позднее зашел пожарный – заглянул в дверь поглазеть, и Паласиос велел ему убираться к чертям, но, когда Паласиос ушел, тот же пожарный пробрался в комнату и стал всюду копаться, а солдаты, сторожившие Кихона, не стали возражать, а попросили у него сигаретку. Возможно, он искал какие-нибудь трофеи или добычу, тоже захотел унести что-то для своих детей.

– Еще будут вопросы, Ариэль?

Это было сказано с улыбкой, хотя я услышал нотки нетерпения: возможно, он жалел, что принял меня так любезно, согласившись на возвращение – бесконечное возвращение – в то жестокое непрекращающееся прошлое.

– Всего один.

Мы уже стояли на пороге, и я видел Анхелику у нашей машины. Хоакин все еще играл со своими новыми приятелями в… шарики? Они играли в шарики? Я помахал ей, показывая, что уже иду, а она сделала мне знак поторопиться. Я повернулся к Кихону:

– Как вы думаете, он знал, что вы там? То есть – не лично вы. Кто-то, кто угодно, свидетель. Потому что вроде как все подтверждают, что когда он зашел в Зал независимости, то закрыл дверь, желая уединения, но взял с собой оружие, не снял каску. Но когда вы пришли искать противогаз, то нашли двери открытыми или полуоткрытыми. Может, он оставил их так намеренно?

– Не исключено. Альенде всегда на пару шагов опережал других, как будто жизнь – это шахматная партия. Он знал, что скажут его противники – что могут попробовать обвинить его охрану или кубинцев… что Паласиос и делал вначале. Может, он открыл двери, чтобы его последние мгновения кто-то увидел, пересказал. Самый приватный поступок жизни… и все же всю свою жизнь он постоянно был на виду, на глазах у публики, так почему бы ему не захотеть, чтобы кто-то… это был я, и я давно не спрашиваю себя, счастливый или несчастливый случай определил, что это оказался я… кто-то был там ради него, ради будущего, ради истории.

И с этим воззванием к истории – той истории, которая захватила Кихона, и меня, и Альенде, связала нас всех, – на этой ноте мы расстались. Пачи взял с нас обещание, что мы вернемся и погостим у них, когда его дом будет в порядке, а жена сможет предложить нам свое прославленное гостеприимство, он будет рад показать нам знаменитую скалу, поднимающуюся из глубины залива, мы сможем поплавать в море, погулять по лесам и поговорить о литературе – и больше не упоминать о том дне в «Ла Монеде», который свел нас вместе, но который, как он надеется, мы оставим в прошлом.

Анхелика разделила это чувство.

– Итак, теперь ты знаешь, – сказала она, как только я присоединился к ней и Хоакину. – Знаешь, каково бы там было. Что ты пропустил, не оказавшись там. Почему твое присутствие ничего не изменило бы. Не считая того… я не могла об этом не подумать во время рассказа Кихона… что эту историю вполне мог бы рассказывать ты, если бы оказался достаточно безумным или невезучим, чтобы добраться в тот день до «Ла Монеды». Ты определенно достаточно безумен, чтобы снова подняться по той лестнице и забрать противогаз для Родриго, доказать, что ты такой большой герой. Но мне кажется, что ты не желал бы такой судьбы, судьбы Пачи, – тебе было суждено рассказывать совсем не эту историю. Так ведь?

– Да, – признал я.

– И теперь ты знаешь, – повторила Анхелика, устраиваясь на заднем сиденье машины, подчеркивая каждое слово, словно вбивая его в мою упрямую грудь. – Ты освободился от прошлого. И ты получил то, чего хотел Орта, поставил галочку у каждого пункта в его списке.

Я не мог спорить с тем, что эта наша поездка оказалась потрясающе успешной, хотя пока еще не был уверен в том, что освободился от прошлого так, как она считает. Я не стал напоминать, что не задал Кихону своего собственного вопроса – о Клаудио Химено. Расскажите мне о нем в тот день – о человеке, который погиб вместо меня. Расскажите. Он безостановочно курил все утро? Он сражался с оружием в руках? Он уговаривал Альенде бежать, продолжить борьбу из какой-нибудь фабрики или трущобы? Он позвонил перед боем своей жене, Чабеле? В каком он был настроении? Шутил ли он? Не сказал ли, что, вот черт, пропустит субботний футбол – матч вроде тех, что мы вместе смотрели студентами, потому что болели за одну команду? Видел ли Кихон его на тротуаре, избитого, осыпаемого насмешками, видел ли, как Клаудио увозят в полк Такны, откуда он не вернется? Когда Кихон узнал о судьбе Клаудио и других приятелей, которые работали со мной в «Ла Монеде», – тех друзей, чьи останки, как и останки Энрике и Хорхе, еще не найдены? Я не задал всех этих вопросов, потому что ответы были бы слишком мучительными, не развеяли бы тени умерших. Только тень Альенде: по крайней мере, теперь я знал, что он действительно покончил с собой.