Музей суицида - Дорфман Ариэль
АНХЕЛИКА: Какой контраст?
КИХОН: Когда он был в боевом режиме, то возмущался, осыпал врагов оскорблениями, подбадривал своих, говорил, куда стрелять и когда прекращать огонь, не задумываясь о своей безопасности. А потом вдруг прекращал и совершенно другим голосом спрашивал, все ли целы, тревожился о благополучии всех, кроме себя самого, как будто… как будто он был неуязвимым, пули не могли его коснуться. Или, может, он хотел, чтобы в него попали, хотел погибнуть в бою.
АРИЭЛЬ: Но в какой-то момент он понимает, что, сопротивляясь, он подвергает опасности эти жизни, что ваши жизни должны стоять на первом месте, они важнее, чем отстоять его президентскую власть или сражаться до конца.
КИХОН: Избиение. Вот какими были его первые слова, когда он попросил нас снова собраться – это было примерно в час тридцать пополудни. Мы должны сдаться. Мы одни. Estamos solos, сказал он.
АРИЭЛЬ: Он использовал именно эти слова, Estamos solos?
КИХОН: Это были его слова. Или, может, их произнес кто-то другой, а он их повторил, а потом сказал, что уйдет последним, а Пайита пойдет первой: она пряталась где-то в здании. А после нее по очереди, по одному, каждый займет одну ступеньку лестницы, которая вела на Моранде, 80, к восточному выходу из здания, потому что основные выходы горели и солдаты заняли почти весь первый этаж, хотя их наступление было остановлено – по крайней мере, на время – его отрядом телохранителей. Нам слышна была перестрелка, даже на фоне рушащихся стен и треска дерева. Кто-то сказал, что нам надо привязать на палку белый флаг… кажется, палкой стал упавший карниз. Я снял с себя халат, и они использовали его.
АРИЭЛЬ: Позвольте кое-что уточнить. Доктор Хосе Кирога неоднократно утверждал, что это он принес белую скатерть на тот флаг. Любое противоречие подрывает достоверность вашей версии, так что…
КИХОН: Пепе Кирога – прекрасный человек, но тут он неправ. Потому что, когда я предложил привязать к тому карнизу мой белый медицинский халат, мне пришлось снять с себя противогаз, и он упал вместе с поясом рядом с дверями в Зал независимости. И если бы я в тот момент не распустил завязки, мне не понадобилось бы возвращаться за противогазом спустя несколько минут: он остался бы у меня, когда я пошел сдаваться, – и моя жизнь сложилась бы иначе, так что, наверное, в этом есть какая-то ирония: мое желание спасти жизни других людей с помощью моего халата привело к тому, что я стал свидетелем самоубийства Альенде. Так что мой дорогой друг Пепе путает. Он использовал ту скатерть на несколько часов раньше, чтобы Тати и другие женщины могли махать ею, выходя из «Ла Монеды».
АРИЭЛЬ: Договорились. Это был ваш флаг. А тем временем – где Альенде?
КИХОН: Он руководит нашим отступлением, он стоит внизу лестницы и начинает подниматься, чтобы выйти последним. Прощается с каждым, поднимаясь по ступенькам – произносит слова благодарности и ободрения, спрашивает некоторых о детях или о родителе, которому недавно делали операцию. С каждым по очереди, не спеша, словно его не волнует то, что время уходит, – но мне слышно, как солдаты выбивают двери, я слышу крик первого вышедшего: их бьют прикладами и ногами, слышны вопли и вой, и Качо Мото, кардиолог, он взбегает наверх и говорит, что военные дают Альенде десять минут на то, чтобы сдаться, а Альенде говорит: «Ну и сдадимся», но продолжает идти спокойно. Его едва слышно: шум стоит оглушительный.
АНХЕЛИКА: А что он сказал вам?
КИХОН: Жаль, что вы меня спросили, потому что… проклятье!.. я не помню. Всего несколько слов, ничего особенного – но это был последний раз, когда он со мной говорил, так что мне следовало бы запомнить каждый слог. Как бы то ни было, несколько слов, немного… казалось бы, они должны были запечатлеться в моем сердце, но память – такая сука, шутит с тобой, я совершенно не могу… А вот то, что было потом, примерно через минуту, может, две, – к тому времени, как Альенде поднялся наверх, вот когда… Я помню это так, словно это было вчера… Я замечаю, что уронил противогаз, и решаю вернуться и забрать его – чтобы показывать детям, вроде как доказательство того, что я и правда там был, что я не придумываю – то, что они смогут потрогать как военный трофей, наверное, и…
АРИЭЛЬ: Знаете, я читал ваше заявление: я находился в посольстве Аргентины, и моя первая мысль была – я выпалил это вслух тем, кто читал утренние газеты вместе со мной, – это абсурд, сказал я, жалкая отговорка. Никто не возвращается за противогазом в горящее здание, могли бы придумать что-нибудь поубедительнее.
КИХОН: В том-то и дело, Ариэль. Зачем бы мне было придумывать нечто столь абсурдное, если бы это не было правдой? Вы правильно сказали: если бы я хотел солгать, то придумал бы что-то другое: типа хотел удостовериться, что наш президент не ранен. Но в состоянии стресса мы делаем странные вещи, а я все утро думал о ребятах – и мне пришла в голову именно эта мысль. Даже если такие, как вы (а я вас не виню), сочли это нелепостью.
АРИЭЛЬ: Ну, позже я придумал более мягкое объяснение. На Кихона давят, он в плену и придумал такой недостоверный мотив, чтобы подать нам сигнал, зашифрованное послание: упомянул о детях, намекая, что им угрожают, чтобы мы поняли (ну конечно!), что он подтверждает самоубийство, чтобы спасти своих мальчишек.
КИХОН: Спасибо за такую мысль, но причина была не в этом.
АНХЕЛИКА: Но вашим детям грозила опасность, так ведь?
КИХОН: Я повторяю: я не придумал самоубийство, чтобы защитить своих детей. Это не значит, что я не осознавал, в какой я опасности: эти люди только что бомбили президентский дворец с явным намерением нас всех уничтожить – и кто знает, что еще они могут сделать, если им в руки попадут мои дети, моя жена, мои родители, мои друзья… Но не это мной двигало, я не думал об этом, когда объяснял генералу Паласиосу, что случилось. А он спросил: «Ты уверен? Нам не надо, чтобы ты изменил свои показания, сказал, что мы держали тебя под прицелом». И два офицера военной разведки, а еще позже – Баэза, глава следственной комиссии, – все они подчеркивали, что лучше бы мне не выдумывать это, а потом попросить убежища и опровергнуть все из какой-нибудь другой страны. А я всегда отвечал, что у меня нет причин отказываться от своих слов, именно это я видел и готов повторять столько раз, сколько потребуется. Мне ясно сказали, что если я выкину такой трюк, то будут последствия, для меня и для тех, кто мне дорог, а я сказал – не вмешивайте их в это. Если бы я видел, что Альенде убили, то так бы и сказал всему миру.
АРИЭЛЬ: Итак, мы наконец подходим к моменту, когда… Именно вы…
КИХОН: Я был не один. На лестничной площадке у дверей Зала независимости собралась довольно большая группа: Артуро Хирон, Эрнан Руис и Пепе Кирога, несколько следователей, кто-то из телохранителей и Энрике Уэрта, управляющий «Ла Монеды». Альенде там не было, он зашел в зал, захлопнул дверь, но она осталась открытой, точнее сказать, полуоткрытой. Возможно, она из-за сильного хлопка снова открылась или, может… Короче, я в том полумраке искал свой противогаз и тут услышал, как Альенде крикнул… это же был он… Allende no se rinde! – «Альенде не сдается!» А я продолжал искать, и он нашелся у самых дверей, и я наклонился – и тут два выстрела… или, может, один, не могу сказать точно: так шумно. И я поднимаю взгляд – и вижу, как Альенде подлетает вверх и падает, вот что я увидел сквозь дым и смог – это движение его тела. И я бросился на помощь президенту, потому что был ближе всех к нему, и подбежал к его телу, а потом сделал нечто… нелогичное.
АРИЭЛЬ: Настолько же нелогичное, как возвращение за противогазом?
КИХОН: Нет, то была нелепость! Вот что нелогичное. Я стал искать у Альенде пульс, словно человек мог выжить, раскидав мозги по гобелену и стене у него за спиной. Это была моя врачебная подготовка, нечто привычное, инстинктивное, наверное. Я хочу сказать: в такие моменты остаются одни только инстинкты… Но я именно это и сделал, проверил жизненные показатели, пульс, вспоминая день, когда впервые пришел в «Ла Монеду», чуть больше двух месяцев назад. Альенде тепло меня приветствует: «А вот и ты, Пачи!» – а я отвечаю: «Готов хранить тебя, компаньеро, душу и тело». А он: «Вверяю тебе тело, а что до души, то посмотрим. Душа страны меня волнует больше моей собственной». А когда я вышел, чтобы сказать остальным… в этом не было нужды, но мне необходимо было поделиться этим с кем-то, с кем угодно… я сказал, что он мертв, и тут Уэрта кричит, что нам надо продолжать бой. Он хватает лежавшую там винтовку и говорит, что нам всем надо умереть с президентом. Мы окружаем его, убеждаем, что это безумие, что президент просил нас сохранить свои жизни. Он соглашается, но все равно он не в себе, хочет зайти в зал и защищать тело Альенде. А я знаю, что если военные его найдут, то убьют не задумываясь – они не станут щадить кого-то в таком возбуждении, выкрикивающего оскорбления, так что говорю: «Я останусь с компаньеро». Я уже прикасался к его телу, возможно, коснулся и самого оружия, так я им говорю. Если военные увидят, что рядом с ним сидит один человек, они поверят, что я был один, что других свидетелей нет, не станут обвинять вас всех. Если не я, то кто же? И, прежде чем они успели меня остановить, я вернулся в зал, подошел к Чичо. А когда посмотрел за двери, то моих товарищей там уже не было.
