Музей суицида - Дорфман Ариэль
АНХЕЛИКА: Так вы не особо тревожились?
КИХОН: И да и нет. Я хочу сказать: все знали, что грядет переворот, но никто не ожидал зверств, того, что они посмеют бомбить президентский дворец. А когда «хокер-хантеры» именно это сделали, я первым делом подумал о том, где мои мальчики, – что им из школы будет слышно самолеты и бомбы, но посчитал, что к этому моменту их неукротимая мать, если даже и испытывала соблазн остаться на работе и сражаться, должна была за ними заехать и забрать домой. По-идиотски успокаивало то, что эти бомбы, эти оглушительные взрывы, связывают меня с ними. Такие противоречивые мысли были просто безумием, но, если ты никогда не воевал, знаешь войну только по фильмам и книгам, а потом вдруг оказываешься в самом ее центре… Казалось, мир вокруг меня рушится. Это был… ад, иначе не скажешь. И не только обстрел. Позже – повсюду вода, бомбы попали в водопроводную магистраль, и к тому же Альенде приказал открыть все краны. Я был рад воде, потому что лицо у меня было в саже, и… благодаря ей я был не так… не так…
АНХЕЛИКА: Напуганы?
КИХОН: Забавно, что вы использовали именно это слово, «напуган». В самый тяжелый момент Альенде говорит Карлосу Хоркере, Эль Негро Хоркера, ну, знаете…
АНХЕЛИКА: Знаем, он мне как еще один дядя.
КИХОН: Ну, вам с дядей повезло. Потому что Альенде говорит Хоркере: «Эй, мы не боимся, правда, Негро?» А он отвечает: «Я не боюсь, президент. Я напуган до усрачки. Cagado de miedo», вот что он сказал. И почему-то эта шутка, она нас успокоила. Альенде захохотал, и мы все с ним хохотали. Хотя вскоре здание начало трястись, стены дрожали, пол подпрыгивал и проваливался от сотрясений. А мы были в самом безопасном месте, в маленьком полуподвале в нескольких шагах от нашего лазарета на первом этаже.
АРИЭЛЬ: Сколько вас там было?
КИХОН: Человек двадцать. Врачи, президент, его ближайшие сподвижники. Так что, когда несколько министров пришли искать укрытие, они вынуждены были уйти, чтобы спрятаться еще где-то. В итоге они оказались в котельной, были отрезаны от главного здания, их схватили позднее. Но они хотя бы не видели, как здание загорелось. Всюду шрапнель, пули пробивают все, что оказывается у них на пути, – картины, статуи, зеркала… И ох, слезоточивый газ! Обжигает глаза и легкие. Альенде позаботился, чтобы самые слабые получили противогазы, и дал мне один, не подозревая, что… Но я до этого еще дойду. Короче, он велел всем прижаться к полу, где было больше воздуха. И бойня: я был в шоке. Я же никогда не держал в руках оружия.
АРИЭЛЬ: Вы не были знакомы с огнестрелом?
КИХОН: Ни тогда, ни сейчас. Я мирный человек. Я лечу людей, я их не калечу, не убиваю, не стреляю в них.
АРИЭЛЬ: Вы хотите сказать…
КИХОН: Он защищал демократию. Если бы я был таким умелым, как он, как его телохранители и еще некоторые, я бы вызвался, но так я только мешался бы. На самом деле – кажется, примерно в десять сорок пять – он передает, что всем надо собраться в одном из самых больших помещений, Гран Сала. Говорит, что до этого момента надеялся, что часть вооруженных сил сохранили верность, но теперь уже ясно, что армия, ВВС, военный флот, карабинеры – все они объединились, так что надежды на повсеместное сопротивление нет. Он сказал, что самолеты будут нас бомбить, так что женщинам надо покинуть «Ла Монеду», как и мужчинам, не владеющим оружием, – и всем, у кого маленькие дети. Если только вы сами не хотите остаться, говорил он, но вы должны понимать: вы можете здесь погибнуть, я совершенно точно погибну. И он попросил нас выходить с белым флагом. И добавил: «Кому-то надо будет рассказать о том, что здесь происходило».
АРИЭЛЬ: Вы не слышали его разговора с Беатрис и другими женщинами?
КИХОН: Он отвел Тати в сторонку: я видел, что они спорят. Я только потом узнал, что она хотела остаться, а он требовал, чтобы она спасала себя и будущего ребенка. Я не видел, как она уходила: к этому моменту я со всеми медиками стоял в коридоре, и Патрисио Арройо говорил нам, что мы исполнили свой долг и можем уходить.
АРИЭЛЬ: А вы?
КИХОН: А я сказал нет. Я сказал: если и существует такой момент, когда надо доказать, что ты мужчина, то он настал. Я остаюсь до конца. Вот почему мне наплевать, когда те, кто не сражался в тот день и не был в «Ла Монеде», обвиняют меня в трусости. Что они могут знать? Какое мне дело до того, если такие, как они, зовут меня лжецом?
АНХЕЛИКА: Позвольте мне спросить, Пачи. Вы в тот момент – или позже, когда падали бомбы, – не думали, что ради детей обязаны спастись?
КИХОН: Я хотел, чтобы они знали: их отец не изменил своей клятве, стоял за… достоинство, наверное. Достоинство. Я смогу сказать им – так я подумал в тот момент, когда Альенде говорил с нами в Гран Сала, – что кому-то надо будет рассказать обо всем. И я решил, что если выберусь оттуда, то расскажу своим детям о самом трагическом дне в истории Чили.
АРИЭЛЬ: Но вы не догадывались, насколько важным окажется ваше присутствие, насколько незаменимым свидетелем вы станете?
КИХОН: Я врач, а не предсказатель.
АНХЕЛИКА: И вы ни разу не пожалели о своем решении? Я хочу сказать: оно сломало вам жизнь, стоило тюремного заключения, долгих лет преследований из-за того, что вы случайно увидели. Вас называли предателем, оппортунистом, перебежчиком, даже пидором за то, что вы подтвердили выдвинутую диктаторами версию смерти Альенде. Вы никогда не говорили себе: «Лучше бы меня там не было, лучше бы я не приехал в „Ла Монеду“ в тот день, лучше бы ушел, когда президент дал мне такую возможность?»
КИХОН: Двадцать минут.
АНХЕЛИКА: Двадцать минут?..
КИХОН: Вот сколько я пробыл с ним, пробыл с ним один, после того, как он застрелился. Двадцать минут рядом с ним, чтобы он не оставался в одиночестве, просто горевал о нем. Может, время от времени, когда на острове Доусон бывало тяжко, и потом, когда многие левые оскорбляли меня, я и сетовал на свою неудачливость – что оказался рядом с той комнатой, когда он нажал на спуск, но тогда мне не дарованы были бы те двадцать минут, так что как я могу жаловаться на судьбу?
Тут следует долгий перерыв в записи. Кихон разволновался: встает, уходит на кухню, наливает себе стакан воды, возвращается с ней, понимает, что мы, возможно, тоже хотим пить, молча уходит, возвращается с еще двумя стаканами. На записи слышны наши слова благодарности – и мы продолжаем.
АРИЭЛЬ: Мне нравится то, как вы нам об этом рассказываете, Пачи: именно так и работает память, зигзагами, а не в прямой последовательности – но, может, мы выстроим факты и хронологию в правильной последовательности, подводя нас к тому моменту, как вы окажетесь у той двери. Давайте вернемся к десяти сорока пяти. Вы решаете остаться. Что дальше?
КИХОН: Большую часть времени провожу в нашем маленьком лазарете, готовлюсь к бою, гадаю, что будет. Самолеты еще не обрушили на нас свою ярость. Хирон то поднимается наверх, то спускается к нам, вводит нас в курс дела. Новости становятся все хуже. Что еще? А, я сходил на кухню, сделал себе бутерброд и выпил кофе, что оказалось очень разумным, потому что мне не перепало ни крошки в следующие тридцать шесть, а может, и сорок восемь, часов. Пленнику трудно следить за временем. На той кухне было странно, потому что кто-то… не повара, почти весь персонал уже ушел… короче, кто-то бросил то ли десять, то ли двенадцать кур в огромный котел и варил их, словно это был совершенно обычный день. Но обратно я шел через Патио инвиерно, где несколько человек жгли на костре бумаги: они велели мне сжечь мои документы, любые улики, так приказал Альенде. Он и правда был как генерал, командующий армией. Я ответил, что у меня нет ничего уличающего, а кто-то… один из телохранителей, я не знал их настоящих имен, у них всех были псевдонимы, кажется, это был Матиас… он сказал мне, что если при мне есть записная книжка, то ее надо сжечь, чтобы к военным не попали телефоны и адреса. Я не задумывался о том, что будет, когда мы проиграем. Тут до меня вроде как дошло, и я в ужасе проковылял в лазарет, собрал все наши записные книжки, все до единой, и вернулся, чтобы бросить их в огонь. И это было больнее, чем если бы я лишился руки или ноги: смотреть, как страницы, которые я годами наполнял моими друзьями, родными и контактами, превращаются в пепел, моя жизнь сгорает в огне, становясь частицей пелены из дыма и пыли от постоянного обстрела. Но глупо было тревожиться об этом, когда началась бомбежка – не только мое прошлое горело. Пылал президентский дворец, а за его стенами – та страна, которую мы все знали. А когда Альенде так и не сложил полномочия, огонь открыли танки, и войска пошли в наступление, и тогда мы… я говорю «мы», но это был Альенде и еще человек двадцать или тридцать… они начали по-настоящему сопротивляться. Что я помню лучше всего – это контраст.
