Музей суицида - Дорфман Ариэль
Я свернул на проселок, припарковался в тени рощи тополей и эвкалиптов, качавшихся на ветру.
Да, я пытался не признавать очевидного. Уважая мою самостоятельность, жена терпеливо ждала, чтобы я признал то, что становилось все более очевидным. Она заслужила честный, ясный ответ.
Набрав побольше воздуха, я сказал любви всей моей жизни:
– Мне надо спасаться.
Анхелика улыбнулась – улыбка была грустной, но она все-таки была, а потом превратилась в смех, потому что Хоакин с заднего сиденья пропищал:
– Мы приехали?
– Нет, – ответила Анхелика. – На самом деле у нас только начался очень долгий путь.
Я снова завел машину и довольно долго молчал, не имея желания продолжать эту тему, обсуждать, как это скажется на моих беспрестанных поисках себя: я и так разрываюсь между двумя странами, двумя языками и множеством связей. И как публично объявить об этом решении после того, как я провозглашал необходимость возвращения всех патриотов ради возрождения родины? Еще будет время – если на то пошло, вся моя оставшаяся жизнь, – чтобы формулировать причины, как исторические, так и личные, которые привели меня на этот важнейший перекресток.
И тем не менее мои мысли не всегда мне подчиняются: этот поворотный момент неизбежно вызвал воспоминания о минуте не менее важной, когда – почти семнадцать лет назад – в ноябре 1973 года я вступил на путь, который сейчас заканчивался.
Вот он я, в посольстве Аргентины, стою в очереди ожидающих собеседования с одним из представителей ООН, присваивающих статус беженца примерно тысяче мужчин, женщин и детей, лишившихся защиты своего государства. Я не слишком отличался от других просителей убежища – так же опасаюсь за свою жизнь, так же растерян и потрясен, не имею паспорта, который позволил бы мне путешествовать, и правительства, которое охраняло бы мои права, – и тем не менее, когда подошла моя очередь, я отверг саму мысль о том, чтобы стать беженцем.
Я предпочел позиционировать себя как не такого, как все они. Не как перемещенное лицо вроде тех, кто гниет в лагерях, устроенных для голодающих Биафры или бездомных палестинцев, или тех, кто с незапамятных времен бежит от войны, голода, обострившихся гражданских конфликтов. Я не пожелал примерить на себя роль типичного мигранта, выбрать тот же путь, что и мои деды и бабки, жаждущие лучшей доли. Раздираемый демонами истории, которых я не в силах был унять, пусть я и был похож на миллионы тех, кто вынужден покинуть страну, которую им только-только удалось назвать своей, я ухватился за единственный обломок личностной свободы, извлеченный из обломков моей жизни и катастрофы моей страны, и решил, что отныне я буду изгнанником, подумав, что это именование сохранит мне достоинство и свободу, даст мне место в ряду романтиков и героев.
Это решение сильно осложнило нашу жизнь за границей. Живя непредсказуемо, вечно на грани безденежья, наша семья страдала от того, что у меня отсутствовали документы. Мы никогда не знали, что будет со мной завтра, в наших переездах из Аргентины во Францию, а потом в Голландию и Соединенные Штаты, мы зависели от бюрократов и удачи для получения виз или вида на жительство, часы и сутки проводили в холодных или душных приемных, где отбросы Земли послушно жмутся в надежде, что кто-то сжалится над ними, скитальцами. И все это время я цеплялся за собственное видение себя, байронического и одинокого, творца своей судьбы, отделяя себя от этих мириад человеческих существ, дрейфующих по городам, морям и пустыням планеты.
И вот теперь, благодаря тому что я бесповоротно сказал Анхелике, что мы уезжаем, эта попытка уйти от боли и неуверенности, терзавших остальных мигрантов, закончилась. Мне придется признать, что та роль отважного изгнанника, которую я так долго играл, никогда не соответствовала действительности. Я вернулся к той точке, с которой мои деды и бабки стартовали больше века назад: я, как и они, был просто человеком, выбравшим жизнь в другой стране, чтобы зарабатывать и развиваться более полно, безопасно и творчески, чем мог бы, оставшись на родине. Во мне не было ничего примечательного или героического. Теперь нельзя отговариваться тем, что моя жизнь находится под угрозой. Я просто человек, собравшийся отправиться в дальние края потому, что в его интересах сделать именно это, потому, что такой вариант, возможно, был предопределен еще в тот момент, когда он приехал в незнакомую страну в возрасте двенадцати лет – и так и не смог полностью настроиться на ее скрытую песнь. Просто человек, который все это время цеплялся за английский, словно готовясь к исходу в страну, бывшую врагом Альенде и революции. Просто еще один писатель – как множество других писателей, – отдалившийся от общества, которое я якобы представлял, не сумевший ассимилироваться и адаптироваться, приверженный истине, слишком сложной для того, чтобы войти в простую короткую молитву. Просто человек, которому не следовало бы предаваться размышлениям о множестве причин того, что с ним в итоге стало, а надо было бы – как любому обычному человеку (ну, может, не такому уж обычному, может, я все еще смогу сохранить какую-то частичку ощущения того, что я отличаюсь от других) – посвятить себя более насущным и практическим вещам.
Как примирить моих родителей и родню Анхелики с тем, что мы снова отдаляемся от них на такое множество миль? Что делать с домом в Чили и всем его содержимым, включая мою библиотеку и величественные предметы мебели, которые Анхелика получила в наследство от своей бабки? Смогу ли я превратить свою временную работу в университете Дьюка в штатную должность? Что будет с моей пьесой в Чили – как пойдут репетиции без моего участия, не развалится ли все, когда я сбегу? И, конечно, впереди будет множество прощаний и посещений любимых мест в горах и у моря, встречи с Пепе и Куэно, Начо и Скарметой, с семейством Альенде – с теми, кто тепло принял нас тогда, когда элита Чили нас игнорировала.
Столько неоконченных дел, которыми надо будет заняться!
В том числе отчет и выводы, которые мне предстоит представить Орте в Лондоне. Которые принесут последнюю часть оплаты – сумму, достаточную для того, чтобы облегчить этот новый переезд. Тем важнее провести разговор с Патрисио Кихоном, ради которого мы и предприняли эту поездку на юг Чили: эта беседа стала теперь еще важнее, потому что могла бы принести некую завершенность и умиротворение, с которыми я мог бы уехать, позволила бы мне закончить тот прерванный путь в «Ла Монеду», избавиться от ноши, которую я не желаю забирать с собой в свое новое изгнание.
И вот после пары вдохновляющих дней на литературном фестивале (мы никому не говорили о своем решении) мы направились в Конститусион. Город лежал вдали от главного шоссе, в полутора сотнях километров от любого крупного города в той стороне: симпатичный старый городок рядом с ярящимся Тихим океаном. Большинство его улиц были немощеными, почти нигде не было табличек с названиями, но нам удалось отыскать адрес, полученный от Куэно. В этой части улицы не было других строений – только поросшие сорняками горки песка и одинокий кактус. Я постучал в дверь единственного дома, ветхой лачуги, стены которой демонстрировали следы множества покрасок, оставленных многими годами хлестких ветров и морской соли. Один раз, два, три.
Ответа не было.
Кварталом дальше – маленькая бакалея. Снаружи объявление с горячим блюдом дня. Поскольку время ленча уже наступило, мы устроились за одним из двух столов, которые приветливый толстяк энергично протирал тряпкой. Возможно, он или его жена, помешивающая в кастрюле что-то источавшее манящий аромат, что-то знали о Патрисио Кихоне, но мы не стали сразу же их расспрашивать. Смакуя домашние пирожки, мы заговорили о том, как любим этот район страны, вспоминая о том, как останавливались в деревушке поблизости в период жениховства. Нам рассказали, что они заново отстраиваются после цунами, с единственной помощью от сыновей, которые сейчас живут в Сантьяго. Идеальный момент, чтобы спросить про доктора Кихона: мы слышали, что он родом из этих мест и решил вернуться. При упоминании его имени обильно полились похвалы. Мало найдется людей, как заявил владелец магазинчика, которые были бы настолько верны своим корням. Его жена добавила, что для их скромного города стало честью принять того, кто работал с Сальвадором Альенде, был с ним до конца.
