Музей суицида - Дорфман Ариэль

Ну вот, я это признал. То, что уже несколько месяцев то и дело появлялось у нас в мыслях, но оставалось невысказанным в надежде, что, если мы не облечем это в слова, необходимость принять бесповоротное решение исчезнет сама собой: то, что мы оба поняли (Анхелика намного раньше меня), было наконец озвучено. И можно ли было найти более подходящий момент? Впереди у нас было много часов друг с другом, в тесной близости и без отвлекающих факторов: ни пьесы, которую надо писать, ни родственников, готовых излить на нас свою любовь, ни фальшивых или реальных приглашений на обед, никаких расследований смерти Альенде, никаких гостей, никакого Орты или Пилар, никаких друзей в тюрьме, друзей непогребенных, друзей преданных и предающих нас и друзей, в чьей привязанности нам нельзя усомниться: только мы двое – и спящий на заднем сиденье ребенок. Пора было произнести вслух то, чего мы оба уже слишком долго избегали. Что мы не останемся в Чили. Что когда мы уедем – когда, а не если, – на этот раз добровольно, а не потому, что за мной охотятся солдаты, то уже навсегда. Приезжать будем, да, возможно, сохраним за собой дом, если будет хватать денег, будем поддерживать контакты, обязательно – но жить здесь мы больше не сможем. Она молчаливо, преданно, любяще ждала, чтобы я признал то, чего больше нельзя было отрицать.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Тебе это дается нелегко. Если ты не хочешь больше ничего говорить, не страшно. Но если ты… если ты чувствуешь, что что-то поможет тебе…

Поможет в чем? Найти нужные слова для этого потока чувств, смятения, определенности?

Я не отрывал взгляда от дороги, смотрел на горы слева – на Анды, по которым так скучал. Такие надежные. Такие в итоге непостоянные.

– Лаокоон, – проговорил я наконец. – То обещание из детства. Когда я был в Риме.

Я часто рассказывал ей эту историю – о моей первой встрече с этой статуей в музее Ватикана – одном из ярких моментов моей семимесячной поездки по Европе в девять лет, показывал ей снимки мучений Лаокоона и двух его сыновей. В прошлом мы любили листать художественные альбомы из библиотеки моего отца, сидя рядышком на диване, обсуждая один шедевр за другим – произведения, которыми мы восхищались и любовались, все больше сближали нас, словно мы целовались через то, что видели и чем делились.

Это стало для меня одной из возможностей открываться девушке, в которую я влюблялся все сильнее, впуская ее в мои воспоминания и страхи. Годы спустя, когда мы решили пожениться, я пытался понять, не заронил ли в ней рассказ о моей клятве перед той статуей в Риме семя мысли: вот мужчина, с которым я могла бы родить детей, мужчина, который сделает все, что сможет, чтобы оградить этих детей от боли.

И там, в Риме, я не сомневался в том, что мое взрослое «я» сдержит эту клятву. В детстве легко думать, что достаточно что-то жарко пообещать, чтобы так и получилось. Неудивительно, что я остро отреагировал на произведение искусства, которое так впечатлило Микеланджело, Плиния Старшего и искусствоведов и зрителей со всего мира. Вытесанное из одного гигантского куска камня в эпоху эллинизма, оно лежало под землей и было обнаружено в 1506 году, шепотом сообщила мне мать, справившись с путеводителем. Три обнаженные фигуры, почти в человеческий рост: бородатый мужчина и двое пареньков, содрогающихся в муках под укусами душащих их морских змеев.

– Кто они? – спросил я потрясенно, ужасаясь их бедственному положению и тому, что какому-то художнику вздумалось так надежно высвободить подобную сцену из каменоломни, в которой она была заключена.

Мать объяснила, что мужчина – это Лаокоон, троянский верховный жрец, который возражал против затаскивания греческого коня в город, – и его заставил умолкнуть бог морей, Посейдон, потому что боги решили, что Троя должна пасть.

– Но детей-то за что? Чем они заслужили?..

На этот вопрос у моей матери не было ответа.

Я остался с загадкой. Мальчишки ни в чем не виноваты, не сделали ничего, что заслуживало бы такой пытки, не участвовали в отцовской попытке предотвратить катастрофу. Но, возможно, дело в том, что Лаокоон хотел спасти свой родной город для того, чтобы его сыновья остались целы – и, может быть, поэтому боги решили убить их, чтобы любой, кто видел этих безжалостных змеев, понимал: не стоит противиться тому, что решили высшие силы. Или, возможно, через этих двух мальчишек боги предсказывали судьбу всех троянцев мужского пола: даже юные будут убиты. Те сыновья так заворожили меня потому, что я увидел в них себя, счел себя жертвой решения моего собственного отца, бросившего вызов современным богам? Не исключено. В тот момент, потеряв из-за него мою родину, Аргентину, я уже опасался, что его неисправимая бунтарская натура вскоре приведет к тому, что я потеряю и Америку, мою новую отчизну, – что он отправит меня в новое изгнание.

Но какими бы ни были причины, в том Риме, который в течение веков повидал немало изгнанников, переселенцев и пожаров, я торжественно пообещал, что, когда я вырасту и у меня будут сыновья (я не представлял себе наследниц), я не допущу, чтобы они страдали из-за моих решений. Как будто я мог сдержать такое обещание в мире, полном несправедливости, как будто я смог бы смотреть в лицо моим мальчикам, если бы принял мир таким, каким его нашел, и не стал бороться за лучшую судьбу для всех детей. Как будто история отомстит мне, когда я вопреки своей клятве пойду по следам моего непокорного отца.

В жертву революции были принесены не только оба моих сына, но и Анхелика. Наше бесконечное изгнание и столь же бесконечные попытки вернуться домой искорежили и определили ее жизнь. Я очень долго не понимал, что та скульптура неполна. В ней отсутствовала женщина, жена, подарившая жизнь этим мальчикам, – мать, оставшаяся оплакивать свою потерю: они были задушены всего один раз, а ее воспоминания будут душить снова и снова, еще одну военную вдову, не увековеченную в резном камне. Она была настолько невидима для меня девятилетнего, что мне и в голову не пришло включить в мое первоначальное обещание кого-то вроде нее.

Ну что ж, пусть ее и не включили в скульптурную группу, но она стала центральной фигурой моей истории. Моя жена поддерживала меня всю жизнь, не препятствовала моей поездке в «Ла Монеду» 11 сентября, помогала меня прятать в дни после путча, проходила с Родриго перед посольством в течение всего моего плена ровно в полдень, чтобы я мог увидеть их из какого-нибудь окна этого здания: эта церемония прекратилась только тогда, когда эта несравненная и верная женщина эмигрировала в Аргентину, чтобы постараться оттуда добиться моего освобождения. А потом наступили годы скитаний и поддержания огня в сердце и очаге: Гавана и Париж, Амстердам и Вашингтон, и Дарем, и многократные возвращения в Чили – до этого, которое должно было стать окончательным. И змеи действительно душили ее, чудовища уязвили ее – и настало время признать эти лишения, предложив лекарство, возможно даже компенсацию. А в Чили это было невозможно.

Уже нет.

Нам придется уехать.

И чтобы сформулировать причину, достаточно было повторить это имя, Лаокоон, и добавить:

– Пора исполнить клятву, которую я дал в Риме ребенком.

– Так это вопрос отцов и детей? Ты делаешь это, чтобы спасти Хоакина?

– И тебя, – сказал я. – И тебя.

– Нет, не выйдет! Не прячься за добродетельностью и альтруизмом, не изображай мать Терезу. Это не только ради меня и Хоакина. Если бы дело было только в нас двоих, нам нужно было бы остаться ради тебя. Как мы ехали сюда ради тебя. Но уехать требуется именно тебе, Ариэль. Если ты останешься, эта страна сожрет твою душу, перемелет тебя и выплюнет клочки, она постепенно убьет тебя. Я не хочу брать на себя вину в необходимом отъезде, не хочу, чтобы ты оглядывался назад и вздыхал: «Ах, почему мы не в Чили, почему я предал наше дело своим отъездом, как я буду смотреть в лицо всем тем, кто оставлял любовные послания Альенде на кладбище?» И Хоакин не должен считать, что виноват в твоем решении. И Родриго не должен. Никто из нас. Только ты. Произнеси это, Ариэль: «Мне надо уехать, чтобы спастись».