Музей суицида - Дорфман Ариэль

Хоакин бережно, почти благоговейно вернул открытку на место и на прощание погладил ее, словно для того, чтобы ей не было одиноко.

– Вот, давай прочту тебе еще одно. «Ты упал вчера, Сальвадор. Сегодня твоя кровь уже встает. Венсеремос! Вива Альенде!» Еще?

Я указал на более длинное письмо:

– Как насчет вот этого?

– «Отче Альенде. Вместе с тобой в тот день мы потеряли обоих наших сыновей. Они живы, но далеко и не вернутся. Мне их не хватает, но теперь с нами ты. Я бы хотел прийти сюда в нарядной одежде, но уж какая есть. А это – грубые руки пекаря, годные, чтобы печь хлеб, годные, чтобы сражаться за свободу. Хосе Чиуайлаф с женой. П. С. Спасибо Господу, что ты был. Теперь ты рядом с ним, а Он смотрит на нас – и скоро даст нам помощь». И картинка с флагом мапуче. И адрес, на случай, если Альенде захочет ответить. Ой, а вот, папа, послушай вот это: «Я люблю тебя, Сальвадор. Друзья говорят, что я немного свихнулась, раз люблю кого-то, с кем никогда не встречалась и кого не могу увидеть, но без тебя моя жизнь была бы бессмысленной. Может, я никогда не выйду замуж. Как ты считаешь?»

Мне вдруг вспомнился один вечер в 1964 году, когда Альенде пришел домой, где его дочери с друзьями планировали его кампанию. Он показал нам записки, собранные за дни его поездки: он проехал по всей стране, посещая митинги. Послания от альендистов, объяснил он: эти любовные письма (а как еще их назвать?) совали ему прямо в руки. В них рассказывают про свои проблемы, просят не забыть про них, когда я стану президентом, даже просят о какой-то помощи – или просто желают удачи, обещают заботиться и молиться.

Все эти люди не переставали ему писать – и сейчас ему пишут, и никогда не перестанут. Как и их дети или внуки. Возвращая его, устанавливая диалог, включая память о нем в свою нынешнюю жизнь, перенося его в настоящее. В каком-то смысле эти записки снова создавали народность альендистов, где каждый был близок к соседу, повторяя и воспроизводя те шествия, с помощью которых революция заявила, что в общем стремлении к справедливости нет чужаков – есть только братья и сестры. Мы столкнулись с новым рождением огромной общей семьи, в которой Альенде был отцом и ангелом-хранителем.

И тут – словно мои мысли услышало какое-то божество – рядом с нами материализовалась реальная семья: отец, мать и маленькая девочка лет четырех-пяти. Они пришли с цветами, которые торжественно возложили на одно из немногих мест, где еще не было переизбытка.

– Я тоже хочу что-то оставить! – сказала малышка. – Хочу оставить ему мою игрушку.

Она подняла ладошку с красной машинкой.

– Давай, – разрешила ей мать. – Он любил таких детей, как ты.

– Чтобы ему не было одиноко.

– Положи, куда хочешь.

Но девочка не двигалась.

– Если не хочешь, – сказал отец, – то ничего страшного. У него и так большая компания.

– Я не потому, – отозвалась девчушка, закручивая жгутом подол нарядного платья. – Я не знаю, как его называть.

Ее отец посмотрел на Хоакина.

– Давай спросим этого прекрасного молодого человека. Он тебе скажет. Правда же?

Хоакин подошел к ним ближе.

– Как тебя зовут, сынок? – спросил отец семейства.

– Хоакин.

– Как твоего дядю, – сказала мама девочке. – Виолета, точно как твоего дядю. Того, с которым ты не встречалась, который в Швеции. Но вот тут есть другой Хоакин, который сможет тебе помочь.

Хоакин кивнул и присел на корточки рядом с малышкой.

– Виолета, ты можешь называть его тата, или деда, или компаньеро, или товарищ президент, или Чичо – так его звали, когда ему было столько лет, сколько тебе.

– Тогда так его и буду звать, – решила Виолета. Она поставила машинку на землю и чуть покатала – возможно, чтобы Альенде видел, что она работает, – и сказала: – Вот, Чичо. Надеюсь, ты с удовольствием в нее поиграешь.

После этого она убежала, невероятно довольная собой, и весело болтала с родителями, пока все трое не скрылись из виду.

– Теперь убедился, па? – спросил Хоакин. – Эти люди – они хотят, чтобы мы тут были.

Я наклонился рядом с ним, улыбаясь, и выбрал письмо, украшенное по краям завитками и спиралями, словно создававшими защитный храм вокруг текста. Там говорилось: «Я одиннадцатилетний мальчик по имени Карлос, но все меня зовут Качо. Со мной столько всего случилось, что тебе надо знать, дедушка, отче, потому что я уверен: где бы ты ни был, ты обо мне заботишься. Ты не переставал сражаться за тех, кому хуже всего, никогда не переставал их любить. Я буду стараться брать с тебя пример. Seguiré tu ejemplo».

Я передал послание Хоакину: мне было интересно, как он отреагирует на слова своего почти ровесника. Он ничего не сказал, но когда вернул письмо Качо туда, откуда я его взял, то положил рядом рисунок с танцующими детьми, который принес для Альенде.

Он осмотрел эти два дара, лежащие рядом, с явным удовлетворением, а потом продолжил перебирать другие письма, положив начало обмену, который продлился не меньше часа: мы демонстрировали друг другу свои находки. Если Альенде и правда смотрел на нас, то увидел бы отца и сына, которые вместе пожинают нечто ценное, как это делали отцы и сыновья на протяжении многих веков, – и я мысленно поблагодарил президента за эту возможность сблизиться.

– Gracias, – прошептал я, повторяя слово, которое постоянно появлялось в этих посланиях.

Многие были очень короткими: Te queremos, «мы тебя любим», или Hasta siempre, «навечно», как отклики на его отпевании, голубки с поцелуями и объятиями – besos и abrazos – или повторения его слов насчет открывающихся в будущем широких дорог… Были обещания отправить тирана в тюрьму, пожелания доброго утра или слова, что они им гордятся. Были вопросы о том, как он поживает на небесах или понравились ли ему принесенные цветы. Были похвалы («Мы не были знакомы, доктор, но по вашим глазам видно, что вы были хорошим человеком, самым лучшим»). Были и более конкретные послания, просьбы заступиться: «Помоги мне сдать экзамен по математике, чтобы папа не забрал меня из школы». Или: «Банк собирается нас выселить». Или: «Нам нужно выиграть в лотерею, чтобы купить фургон для овощного лотка, ты нам не поможешь?» Или: «Я больна, устрой мне лечение». Или: «Пожалуйста, сделай так, чтобы Франциско меня полюбил».

Водопад признаний. Одна написала, что оплакивает его и себя, другой огорчался, что не может оплатить аренду, еще один – что не может найти работу. И тайны, поведанные секреты: мужья слишком много пьют, женщина стыдится недержания, измены подруг, парней, возлюбленных.

Был пессимизм: «Ты, наверное, огорчен тем, что народ, за который ты отдал жизнь, так исковеркан, так растерян», и дерзкий оптимизм: «Эй, Чичо, передай привет Пабло, Виолете, Виктору и моему деду. Вы с ним отлично болтаете: он любил споры. Пусть он знает, как я по нему скучаю. Ну, мне пора, пока». И еще: «Почему на небе столько звезд? Пожалуйста, объясни, Чичо, я не хочу провалить экзамен».

Многие фразы в других обстоятельствах показались бы писателю – такому, как я, – штампами («Твоя смерть была не напрасной», «Ты живешь в сердцах людей», «Ты не умер, пока кто-то тебя помнит», «Ты просто спишь в объятиях Господа»), однако здесь они открывали дорогу глубоко скрытым чувствам, становились голосами в хоре неприятия и горя. А изредка попадались ругательства, позволявшие увидеть предубеждения множества чилийцев: Allende, ni ladrón ni maricon, «не вор и не педик».

Немало было записок поразительно оригинальных, даже загадочных, а порой странных:

Спасибо за мечты.

Помоги им принять меня таким, какой я есть.

Я делаю все, чтобы вычеркнуть все холодные сердца.

Дядя Альенде, нам хотелось бы узнать, что ты почувствовал, когда первая бомба упала на «Ла Монеду». Дай нам знать, пожалуйста… во сне.

Я слушаю молчание, Сальвадор.

Милый старичок, помоги мне на жизненном пути, на этом трудном жизненном пути.