Музей суицида - Дорфман Ариэль
Я не без удовольствия ответил, что сейчас мы слишком заняты, но когда наши американские друзья уедут… Он пообещал связаться, прекрасно зная – как и я, – что не собирается больше мне звонить.
Эта демонстрация оппортунизма не оставила у меня горького послевкусия только благодаря тому, что через день после отлета Джексона мне позвонила Мария Элена Дювошель. Моя приятельница-актриса смогла добыть мне приглашение на инаугурацию тогда, в марте, – и теперь второй раз пришла на выручку: она в восторге от Паулины и хотела бы ее сыграть, если мы найдем подходящих актеров на мужские роли и режиссера.
Затем начались сложности, подтвердившие, что Анхелика не ошиблась в своем предупреждении насчет проблем со «Шрамами на Луне». Едва первый актер успел принять предложение сыграть роль доктора Миранды, как ему стало страшно – он испугался того, как военные отреагируют на то, что разъяренная жертва изнасилования хватает и судит мужчину, которого обвиняет в том, что он ее пытал. Мы нашли ему замену, но тут ушел актер, игравший мужа, Херардо, встревоженный тем, что ему придется изобразить защитника прав человека как трусливого манипулятора, изменяющего жене, и так и пошло: несколько известных актеров садились на карусель моей пьесы, чтобы тут же с нее сойти. Не менее сложно оказалось получить грант на такую постановку. В нескольких правительственных кабинетах, куда обращалась Мария, занимаемых людьми, называвшими себя моими хорошими приятелями и союзниками, ее ждали отказы. Там говорили откровеннее, чем некий знаменитый актер, вернувший мне мою рукопись нетронутой: эта пьеса игнорирует необходимость начать с чистого листа, будет тормозить процесс примирения, которого так жаждут чилийцы. С чего это правительство будет спонсировать нечто разжигающее рознь?
Честно говоря, я не мог винить критиков моей пьесы. В ней изображалась личная встреча жертв и преступников, которых комиссия вывела за скобки, говорилось о том, что худшим из нас надо признать то зло, которое они принесли, и попытаться искупить свою вину, чтобы общество в целом смогло исцелиться. Создавая сцены, которых переходная демократия не предусмотрела, строя альтернативный сценарий того, чего не произошло, но должно было бы, чтобы мы все обрели некое подобие разумности, я бросал в лицо моим соотечественникам, и в особенности элите, их неспособность справиться с тем, что диктатура сотворила с нами в моральном плане. А я еще и усложнил задачу, оставив вопрос без решения. На сцене не было примирения, не было ответа на вопросы о возрождающем или преображающем правосудии. Вместо этого в конце только ряд дилемм, которые должны растревожить зрителей. Как убедить преступников раскаяться, если они считали свои действия благородными и патриотическими, нацеленными на защиту цивилизации от варваров? Какой смысл вырывать признание насильно, как оценить искренность какого-то намека на возможное сожаление? А может, реалистичнее считать (как это сделала Паулина), что насильник будет продолжать насильничать, что тайный агент государства станет частным телохранителем, оберегая богатых и знаменитых, а не предполагать, что они внезапно прозреют и преобразятся? Что изменила ее личная попытка отомстить, если в конце пьесы она слушает «Девушку и смерть» Шуберта в концертном зале, где доктор наслаждается той же музыкой… А мы – мы навсегда заперты в кошмаре, из которого не выбраться? Или же эстетический и моральный бунт Паулины, ее бунтарская женская сила, поставившие под вопрос мифы этого перехода, указывают нам путь вперед?
Однако лучше отодвинуть эти неудобные вопросы, лучше сосредоточиться на том, чтобы обеспечить Паулине существование вне страниц текста, которые пока были ее единственным домом. То, что мы не можем рассчитывать на официальную помощь, как и другие неудачи, только усилило мою решимость заставить страну увидеть мое творение, и в тот же день, как нам удалось получить стабильный актерский состав и женщину-режиссера, мы с Анхеликой договорились тайно оплатить постановку. Так что я сказал Марии Элене, что некий друг из Франции, пожелавший остаться неизвестным, сделал пожертвование. Как объяснить ей – или кому бы то ни было, – что я могу спонсировать свою постановку потому, что некий миллиардер платит мне за расследование обстоятельств смерти Альенде? Это финансовое вливание позволило Марии Элене планировать премьеру в следующем году, в марте 1991 года, и арендовать театр, который невероятным образом располагался в старом здании через улицу от аргентинского посольства, где я нашел убежище.
Новости из Лондона также внушали оптимизм. В Институте современного искусства решили, что моя новая пьеса, «Шрамы на Луне», отлично подходит для их фестиваля. В этот момент, когда множество стран по всему миру также совершали свой непростой переход к демократии, наши чилийские травмы и конфликты вызвали повсеместный отклик. Пенелопа Уилтон согласилась воплотить Паулину на чтении в конце ноября. Это финальная версия, которую актеры могут начинать репетировать, или будут еще какие-то изменения?
На самом деле я немного правил текст благодаря чтению с чилийскими актерами, так что перевел эти изменения на английский и отправил факсом в Лондон.
Со всей этой массой литературных перипетий плюс ремонт крыши нашего дома и нашей ненадежной машины, покупкой холодильника, который пришлось дважды возвращать, потому что он не работал как следует (и на все это уходило в два или в три раза больше времени, чем в Штатах), исполнение данного Абелю обещания все откладывалось, пока в субботу 3 ноября я вдруг понял, что уже через два дня мы отправляемся в поездку на юг, так что завтра – единственный день, когда я смогу положить дары моего друга на кладбище.
Да и вообще, 4 ноября было правильным днем: исполнится ровно двадцать лет со дня инаугурации Альенде. Хоакин, зная, как его рисунок помог мне выполнить свою задачу в Винье, пожелал меня сопровождать, принести на место окончательного упокоения Альенде более мирный рисунок, с детьми, танцующими под горами. Анхелика, обычно склонная чрезмерно опекать сына, беречь его от напоминаний о смерти и насилии, которые могли бы усугубить его психологическую травму, неожиданно решила, что поход отца с сыном на кладбище – это хорошая идея, воспитательный момент, который расширит его знания теперь, когда мы забрали его из его отвратительной школы и учим на дому.
– Только постарайся быть позитивным, Ариэль, – добавила она.
Оказалось, что быть позитивным несложно.
Чтобы избежать воскресных толп, которые явятся на кладбище отпраздновать победу Альенде, мы приехали туда ближе к концу дня. Там оказались только две одинокие фигуры: гитарист, печально певший песню туземцев мапуче, и женщина, молча стоявшая на коленях у гробницы. Однако здесь было отнюдь не пустынно: все вокруг было завалено настоящим снегопадом записок и разнообразных даров. Трогала та заботливость, с которой посетители оставили несколько проходов к могиле Альенде среди этого множества подарков: тут были маленькие флаги Чили, семейные фотографии и лица пропавших без вести, церковные свечи и цветы, в особенности гвоздики. Приближаясь к этой расползшейся выставке, мы увидели странички календарей и блокнотов, салфетки и даже кусочки ткани, обертку шоколадного батончика, фотографии, пару галстуков, пару аудиокассет, несколько красных ленточек… Везде были какие-то надписи – самого разного размера, аккуратности и цвета.
Несмотря на то что эти послания пробудили мое любопытство, я сдерживался, опасаясь, что кощунством будет прикосновение к тому, что так похоже на алтарь.
Хоакин моих терзаний не разделял. Когда он поднял какую-то открытку, я одернул его: может, тот, кто оставил ее здесь, не хотел бы, чтобы кто-то еще…
– Ты не прав, папа, – прервал меня сын. – Посмотри! Ни одно из этих посланий не вложено в конверт, не запечатано. Они для Альенде – но и для нас тоже. Послушай, послушай вот это: его называют тата, отче. – Он начал читать, и его американский акцент испанского придавал этим словам еще большее очарование. – «Отче, дедушка Альенде! Почему нас не оставляют в покое и не дают любить друг друга? Пожалуйста, убеди их! Фернандо и Марсела». И там красное сердечко, проткнутое двумя стрелами. Не может быть, чтобы эти Фернандо и Марсела не хотели, чтобы мы – чтобы весь мир – узнал про их чувства.
