Музей суицида - Дорфман Ариэль

Я признался, что тоже работал в «Ла Монеде», хоть и не в день путча, и сказал, что мы могли бы поприветствовать доктора. Я не был с ним знаком в 1973 году, но, возможно, он будет рад случаю вспомнить лучшие времена.

Доктор очень милый и будет рад принять гостей, сказал нам владелец лавки, предложив проводить нас до нужного адреса. Что до Хоакина – его жена может отвести мальчика на берег поиграть с их детьми. Это предложение нас очень устраивало: рассказ Кихона мог оказаться неподходящим для юных ушей.

Дом оказался скромным, недавно был окрашен в мягкий сливочный цвет и мог похвастаться просторной верандой и великолепным видом на бурное величественное море. Кто-то посадил на переднем дворе три или четыре молодых деревца.

Мы попрощались с нашим провожатым и постучали в дверь.

Она открылась – и он стоял за ней, доктор Патрисио Кихон собственной персоной, чуть постаревшей по сравнению с фотографиями.

Он улыбнулся нам:

– Я уже слышал, что в городе появились посторонние, – сказал он, заслоняя глаза от ослепительного солнца, – так что я вас ждал. И хорошо представляю себе, почему вы здесь. Почему кто-то мог приехать ко мне из Сантьяго. Если бы жена была дома, я мог бы предложить вам нечто посущественнее чашки кофе: Сильвия огорчится, когда узнает, что упустила возможность приготовить что-то особенное. Заходите, пожалуйста.

И вот так я, держа за руку Анхелику, вошел в дом человека, который – согласно той истории, которую будут преподавать в школах в грядущие столетия, – видел, как Сальвадор Альенде совершает самоубийство.

Часть IV

Воскрешения

17

Патрисио Кихон оказался скромным, симпатичным, внимательным человеком – и ни разу за следующие несколько часов не возмутился множеством порой бесцеремонных вопросов.

Завязать разговор было несложно: как только мы вошли в полумрак дома, его улыбка стала шире: «А, это вы!» Он сказал, что помнит меня по «Ла Монеде», где мы пересекались, хоть ни разу и не разговаривали, но он знал, что я там работаю. Он читал моего «Дональда Дака», а потом «Вдов». Он, как и Тати, считал, что видел меня рядом с Альенде 11 сентября, но когда я объяснил, что меня там не было, он кивнул.

– Там царил хаос, а я был новичком, как и вы, да?.. Только привыкал там ко всему. Всего с конца июня, когда Артуро Хирон рекомендовал меня в медицинскую службу.

– Хирон, Кихон, – заметил я. – Фамилии так похожи, что у вас должны были возникать проблемы.

– Да. Когда я назвался тем двум солдатам, которые нашли меня рядом с телом Альенде, они решили, что я – бывший министр здравоохранения, но я объяснил, что это не так: Хирон уже сдался. Именно ему, близкому другу президента, следовало бы находиться с ним в конце. Однако там был я. Я оказался тем, кто это видел, кому надо рассказать о том, что видел. По правде говоря, я недавно все это рассказал снова, еще один раз.

Он пояснил, что перед отъездом из Сантьяго он предстал перед комиссией, но юристы долго его не расспрашивали. Ради разнообразия он будет рад рассказать мне все, что знает, – при условии, что я пообещаю не публиковать его слова до его смерти. Я ответил, что это просто фон для моего романа, и подготовил стратегию, мысленно дивясь тому, как тень Антонио Коломы продолжает содействовать этому расследованию. Отправившись на свалку незаконченного уже много месяцев назад, он продолжал нашептывать мне, как проводить опрос, как заставить говорящего чувствовать себя непринужденно, когда отступить, когда вмешаться. И главное: «Не вздумай жалеть человека потому, что он тебе нравится, отставь в сторону желание верить этому дружелюбному и немного наивному мужчине, – вещал Антонио Колома из пучины своей заброшенности. – Помни, что лучшие лжецы – это те, кто убедил себя в том, что говорят правду, не избавляй Кихона от тех вопросов, которые Орта счел главными».

Как можно увидеть из приведенной далее записи, я последовал совету своего персонажа.

АРИЭЛЬ: Вы разрешите мне вести запись, Патрисио?

КИХОН: Зовите меня Пачи. Все друзья меня так зовут.

АРИЭЛЬ: Хорошо, Пачи. Я могу включить диктофон?

КИХОН: Никаких проблем. Я привык к всевозможным магнитофонам всех размеров и марок, к тому, что мои слова цитируют – и часто перевирают, просят об уточнениях и порой их публикуют, а порой – откровенно игнорируют. Одна из причин моего возвращения в Конститусион – это возможность… Меня здесь знают как врача, который может помочь при болезни, не определяют как человека, видевшего самоубийство президента. Нам с Сильвией хотелось уйти от этого теперь, когда наши дети стали самостоятельными. Если кто-то приедет, как вы с женой, – значит, им действительно хочется знать, что произошло в тот день.

АРИЭЛЬ: И что произошло в тот день?

КИХОН: Странно, что хоть я и сыграл столь значимую роль в определении истории того дня, в главных событиях я участия не принимал. В то утро я увидел доктора примерно в десять пятнадцать. Он зашел в наш импровизированный кабинет узнать, готовы ли мы принять травмированных, дело выглядит неважно. И тут зазвонил телефон: это адмирал Карвахаль предлагает самолет «Дуглас», чтобы вывезти его и его семью. Альенде отказывается. Как вспомню, так краснею…

АРИЭЛЬ: Вы помните, что именно он сказал?

КИХОН: Засунь этот самолет себе в задницу. И перед тем, как повесить трубку, называет их всех предателями и maricones, педиками.

АРИЭЛЬ: Maricones. Но вас не посвящали в другие разговоры, обсуждение стратегий, переговоры, телефонные разговоры президента и военных?

КИХОН: Нет, я только потом составил примерную картину происходившего по каким-то обрывкам сведений. То есть – я не слышал последнего обращения Альенде. В нашем скромном госпитале был маленький транзисторный приемник, но я в тот момент доставал бинты и антисептики из аптечек, брошенных карабинерами. Я был в основном в стороне, как незначительный член медицинской команды. Нас было восемь человек, не считая тех пяти докторов, которые исполняли роль советников. Четверых казнили, они до сих пор считаются пропавшими без вести.

АРИЭЛЬ: Двое из них были друзьями. Энрике Парис и Хорхе Клейн.

КИХОН: Мне очень жаль. Это были хорошие люди.

Пауза в десять – пятнадцать секунд: я думаю об этих двух друзьях, пытаюсь вспомнить их лица. Кихон терпеливо ждет, чтобы я взял себя в руки.

АРИЭЛЬ: Так много врачей! Я читал, что генерал Паласиос был удивлен.

КИХОН: Альенде хотел, чтобы в случае чего… у него были проблемы со здоровьем, несмотря на его невероятную энергию, он… ну… Я не считаю себя вправе их называть – я по-прежнему обязан хранить врачебную тайну… Но, кроме того, он уважал врачей, считал, что может доверять тем мужчинам, которые, как и он…

АРИЭЛЬ: Но женщин нет.

КИХОН: Только Кармен Прието, медсестра, и Беатрис, конечно, – но она была там не как врач. Но врачи, которые посвятили жизнь исцелению… Альенде рассчитывал, что мы скажем ему то, чего не скажут политики, рассчитывал на мнения, основанные на науке, а не на идеологии. Я был польщен тем, что Арройо позвал меня из-за моих профессиональных достижений, а не потому, что я принадлежал к какой-то партии.

АРИЭЛЬ: Ваши противники говорят, что из-за этого вы не заслуживаете доверия.

КИХОН: Я бы сказал, что тем более заслуживаю доверия. Никто не диктует мне, что говорить, о чем не упоминать. Однако я привык к нападкам, к тому, что люди, которые меня не знают, никогда не были со мной знакомы, называют меня трусом.

АРИЭЛЬ: А у вас никогда не было чувства, что вы трус?

КИХОН: Послушайте, я мог не приходить в «Ла Монеду». Но ранним утром мне позвонил Патрисио Арройо – медики установили систему срочных вызовов – и сказал, что есть проблемы. Я не колебался: приду, как только завезу детей в школу. Я их ласково разбудил, поцеловал каждого, убрал упавшие на лбы волосы и только попросил поторопиться. Сильвия спросила, не стоит ли их оставить дома – они ходили в немецкую школу в Провиденсии, – но ей нужно было идти в лабораторию, а быстро найти кого-то приглядывать за тремя мальчишками было сложно, так что…