Музей суицида - Дорфман Ариэль

Тем не менее тот котенок пумы и пересохший водопад мстительно вернулись спустя два дня на борту трансатлантического перелета в Англию.

Гул моторов, вздохи пассажиров, загущающие воздух, вибрация от двигателей вкупе с драмамином и таблеткой снотворного должны были бы меня вырубить. И если бы я мог убаюкать себя воспоминаниями о роскошном водопаде, вызвать дух текущей воды и тихо напевающих сказочных дев, покой быстро пришел бы. Вместо этого котенок пумы рядом с высыхающим озерцом обвиняюще пыхтел: «Это ты сделал такое со мной, с нами, я не дам тебе это легко забыть, Земля разогревается, мы умираем, а виноват ты». И это обвинение подкрепляли другие недавние остановки на моем ностальгическом туре по диким местам Чили.

Первый такой момент случился во время нашей поездки в Вальдивию. Когда я на литературном фестивале спросил местного поэта мапуче насчет того домика в глуши, где мы с Анхеликой когда-то лакомились местными блюдами из дичи, приготовленными парой фермеров, он сообщил нам, что теперь эта закусочная закрылась: не стало диких уток и другой дичи, которую можно ловить и готовить, только бревна, опилки и промышленные изгороди из колючей проволоки там, где когда-то росли высоченные деревья, теперь владельцы зарабатывают себе на жизнь, продавая на центральном рынке безделушки из Гонконга. И нахмурился, видя мое изумление. Ту землю, которая кормила его предков, которые ее почитали, теперь грабят: «Сначала исчезнут звери, потом птицы и араукарии, а потом – наша очередь». После чего начал декламировать стихотворение на своем родном языке, а я был настолько захвачен самим звучанием, тем возрождением языка, о существовании которого большинство чилийцев даже не подозревали, настолько заинтересован его билингвизмом, что не особо задумался о тех потерях, на которые он сетовал, или о его грозном пророчестве.

И во время посещения волшебного острова близ Алгаробо, где я когда-то провел лето, я тоже не заметил связи с ущербом, наносимым изменениями климата.

Мне было лет четырнадцать или пятнадцать. Я доходил на веслах до мощной вулканической скалы, торчащей из моря, устраивался в тени одинокого дерева, которому удалось вырасти среди дикого кустарника, и часами смотрел, как ныряют морские львы, как чайки и пеликаны слетают с выступов и парят… Но больше всего меня привлекали пингвины. Они играли, забредали в воду, махали мне так, словно я имел полное право там находиться, – даже пару раз занимались любовью. Именно ради них я решил туда вернуться перед отлетом в Лондон.

Однако меня не встретили дальние потомки тех пингвинов, что когда-то радовали мой счастливый отдых: я даже не смог добраться до острова. «Кофрадиа наутика дель Пасифико», частный консорциум, созданный бывшими морскими офицерами под предводительством Хосе Торибио Мерино, адмирала, предавшего Альенде, приобрели дальнюю часть залива и построили пирс, соединивший остров с берегом, создав спокойные воды для своих яхт и экологическую катастрофу для прежде нетронутого побережья. Канализационные стоки и донные отложения, отгороженные от открытого океана, испортили те ледяные, сверкающие волны, что очищали меня в те времена. Еще худшая судьба постигла пингвинов. Крысы с помощью стены стали пробираться на остров и пожирать их яйца. Возможно, эти добродушные птицы эмигрировали, а может – были уничтожены. Еще один кусочек прошлого был заражен. Я слишком рвался обвинить военных во всех бедах и разочарованиях современной Чили, так что не включил этот возмутительный факт в контекст другого ущерба природе.

Только сейчас, во время перелета в Лондон, эти отдельные моменты соединились для меня в нечто цельное. Зависнув в воздухе над Атлантическим океаном в «боинге», пожирающем кислород и изрыгающем выхлопные газы в атмосферу, я только тогда и там, в том пространстве над облаками, которое когда-то было царством орлов и стаек соловьев, вдруг осознал, что Орта ужасающе прав: мы убиваем Землю, пум, водопады, тысячелетние деревья, живую природу, пингвинов, уток, заливы, коралловые рифы. Это преступление не было каким-то событием будущего: будущее уже настало, наступило для этих созданий, этих щедрых вод и минералов – убийственно, окончательно – и скоро придет за нами, как и провидел тот мапуче. Мы умрем от жажды рядом с бывшими родниками, усохнем, как араукарии, будем пожраны на этом острове Земля крысами, которых выпустили на волю… Пингвины просто предсказали нашу собственную судьбу.

На том самолете я впервые по-настоящему представил себе то будущее, которое мы создаем. Под ударами волн бессонного бреда, затапливающих меня водоворотами видений и грая, писка и воя животных и птиц, лихорадочно смешавшихся с тяжелым дыханием других пассажиров, я почувствовал себя заключенным в летающий гроб, который вот-вот рухнет под грузом трупов тех существ, которые распускаются внутри меня, и понесемся вниз, вниз, в загрязненный яростный океан, простирающийся под нашей злокачественной тенью.

И словно в ответ на мои страхи в какой-то зыбкий, странный момент воздух разорвал пронзительный крик. Ребенок в кресле позади меня проснулся от кошмарного сна: «Мы падаем, мамочка, мама, папа, ловите меня, мы умрем, я умру!» А потом негромкий шепот взрослого – такой тихий, что непонятно было, мужской он или женский, – начал баюкать малыша: «Бояться нечего, я поймаю тебя, если ты будешь падать, я рядом, я всегда буду рядом».

Рыданья мальчика стихли, он снова заснул. Но не я, мне не было покоя: те родительские утешения отбросили меня назад к моей собственной панике, той ночи моего детства, когда я впервые осознал смерть, что она навсегда.

Мне было шесть – наверное, возраст того ребенка, который проснулся с уверенностью, что самолет падает: я лежу в кровати у нас дома в Куинсе, мама только что закончила читать мне на ночь, поцеловала и ушла, предоставляя отцу подоткнуть одеяло своими сильными надежными руками и повторить один из ритуалов, который у нас с папой сложился с моего младенчества. Я задаю вопрос, а он отвечает. О растениях, двигателях, бедности, откуда мы и куда идем, почему кто-то счастлив, а кто-то грустит.

В тот раз мой вопрос был о слове «бесконечность»: что значит, когда мы говорим, что что-то настолько огромное, как что-то может быть бесконечным? Кажется, я был под впечатлением того вечера, когда сидел во дворе у него на коленях и находил звезды, которые становились видны по мере того, как небо постепенно темнело: яркие точки света, отвоеванные у мрака. Мы часто так играли: кому удастся разглядеть очередное созвездие, – и он всегда позволял мне выиграть, хотя моментально восстанавливал свое превосходство, называя его: это Большая Медведица, это альфа Центавра, это – планета Юпитер, это – Полярная звезда, по которой ориентируются мореплаватели и которая вела беглых рабов. В тот вечер он добавил что-то насчет того, как мало мы на самом деле знаем, потому что звезд и галактик миллиарды за пределами того, что могут увидеть наши жалкие глаза или даже самые мощные телескопы: Вселенная бесконечна.

Эти слова разожгли мое любопытство, так что я спросил его о значении этого слова, когда он пришел меня укладывать.

– Представь себе малюсенькую песчинку, – сказал он, – и птицу, которая прилетела на берег…

– Как Кони-Айленд? – спросил я.

– Пусть он будет больше Кони-Айленда, мили, мили и мили берега… а птица подбирает эту песчинку, чтобы отнести на другой край света. И она трудится многие века, чтобы проделать это с каждой частицей минерала на том берегу, и не останавливается, пока берег не пустеет, после чего перелетает на следующий берег и опустошает его, летает туда-сюда, пока не сложит далекую гору высотой с самую высокую вершину Гималаев. И тогда птица начинает обратный процесс, расклевывает гору и уносит каждый кусочек камня, пока все опустошенные берега не будут воссозданы. Это будет долго?

– Бесконечно! – воскликнул я радостно.

– Но это не составит даже первую секунду бесконечности, точно так же, как каждая крошечная песчинка будет всего лишь одной из многих миллиардов звезд на небе. И если уж мы говорим про песчинки, подумай вот о чем: в одной песчинке атомов больше, чем песчинок на всей Земле. И кто знает, сколько вселенных находится в каждом атоме? Той бедной птице никогда не закончить свою работу. Конечно, такой птицы не существует. Она умерла бы раньше, чем смогла бы сложить даже скромную горку непонятно где.