Музей суицида - Дорфман Ариэль
Конечно, существовала слабая вероятность того, что сперва Кихон начал говорить военным то, что те хотели услышать, оберегая сыновей и Сильвию, а с годами врос с эту историю, рассказывал ее настолько часто, что она стала для него реальной – настолько бесспорной, что он полностью в нее поверил. Эта история стала центром той личности, от которой он уже не мог отречься. Изменить свою версию после возвращения демократии значило бы признать, что все это время он был трусом, что он продал то мужество и преданность, которые так спокойно выставлял своими основными свойствами. Как бы он смотрел в лицо своим уже взрослым сыновьям, своей воинственной жене, своим друзьям, обществу? Разве он не предпочел бы застрелиться, лишь бы не признаваться в столь позорном обмане? Однако существовали и другие люди, которые могли подтвердить то, что он видел: трое врачей, несколько следователей… Нет, тогда он был бы величайшим из обманщиков, с какими нам обоим приходилось встречаться. Меня, может, и легко провести, но Анхелику – нет. Если только она не притворяется, будто поверила ему, чтобы успокоить меня, закрыть дело, чтобы я мог уехать из Чили, примирившись с собой. Неужели я готов всюду видеть заговоры и даже обвинять свою жену в участии в одном из них?
Вокруг смерти Альенде существовал заговор, было замалчивание – но не самого самоубийства, а того, каким оружием оно осуществилось. Военные сделали неуклюжую попытку приплести Фиделя к этому последнему жесту Альенде, превратить кубинского лидера в соучастника произошедшей в Чили катастрофы, доказать, что Альенде был не мирным человеком, а куклой заграничных подстрекателей. Использование оружия Фиделя, автомата АК-47, также говорило об отчаянии: Альенде сдался, Альенде струсил, Альенде не видел пути к освобождению, в конце он потерял надежду.
Тем не менее, прежде чем доложить об этом Орте, я должен проверить версию Адриана Балмаседы. Пусть я и сомневаюсь в том, что его история изменит мои заключения, судьба пожелала, чтобы в конце расследования я оказался в Лондоне – в городе, где нашел прибежище Адриан и куда Орта попал ребенком. То, что мы трое теперь окажемся на одной долготе и широте, было знаком, который нельзя игнорировать.
Вернувшись в Сантьяго, я позвонил Адриану по лондонскому номеру, который мне дал Абель, и подтвердил договоренность о встрече накануне моего чтения. Я намеренно не стал приглашать его на само чтение, потому что там мог появиться Орта, а я не хотел с ним делиться Адрианом. Он – мой контакт, я хотел сохранить контроль, доиграть свою роль классического детектива, который собирает подозреваемых в гостиной, чтобы назвать имя преступника.
Тем не менее я позвонил Орте с новостью о долгом разговоре с Кихоном, хоть и не стал лишать себя удовольствия рассказать подробности лично: хороший романист никогда не выдает приготовленных секретов, но мы почти закончили, сообщил я, решив, что ему не помешает поднять настроение. И действительно: состояние Ханны продолжало ухудшаться, он остается в Лондоне на ближайшие недели, чтобы последние минуты жизни мачехи были спокойными. Надо найти способ заставить проклятущего дятла оставить ее в покое, об этом некому больше позаботиться, пока она… пока она… Он замолчал, и наступило долгое бессильное молчание. После чего:
– Мы планировали поездку в Чили… Это теперь невозможно. Но, может, в следующем году – может, даже с моим отцом, это было бы ему полезно после всего. И мы могли бы провести какое-то время, мы оба, с вашей семьей.
Я пока никому не говорил о нашем решении уехать из Чили – и что-то в моей душе потребовало, чтобы я облегчился, как бывает, если долго не писаешь и становится совершенно необходимо выпустить то, что распирает твой мочевой пузырь. И уж Орта-то должен меня понять, этот вечный мигрант, разрывающийся между странами, языками и призваниями! Из меня хлынула неразбериха слов и чувств: Лаокоон и сыновья, как слишком сильно изменилась Чили или я сам, как я стал ближе к таким, как он, а не к компаньерос на улицах и на кладбище, проблемы с пьесой, предательства, снесенный дом детства, признание за границей и презрение местной элиты…
И Орта действительно оказался идеальным человеком, чтобы выслушать мои признания: ткань его бытия была такой же изорванной, как и у меня.
– О, у вас все будет хорошо, – сказал он, возвращая себе прежнюю уверенность в роли старшего брата. – Вы – мост, Ариэль. Так уж вам уготовила судьба – стать тем, кто сможет объединять две разные страны, два континента, жизненный опыт, языки и культуры, истолковывать одни другим. Это то, что вы делали все годы вашего изгнания: рассказывали миру про Чили, рассказали мне про Чили так, что я привязался к этой стране еще сильнее из-за того, что одной ногой вы были в моем мире. Но вы были посредником и в ином отношении: вы также говорили чилийцам про мир за их границами. И эти две роли – вам от них не уйти, потому что в этом ваша суть, где бы вы ни оказались… именно ради этого вы уцелели. Примите это. Как я понял, почему уцелел: чтобы создать музей. Может быть, теперь, когда вы перевернули страницу, я смогу убедить вас присоединиться к моему проекту.
Я поблагодарил его, сказал, что постараюсь прозреть. При этом я прекрасно знал, что в ближайшие несколько недель с их множеством событий и прощаний у меня не будет времени задумываться о его видении экологического апокалипсиса, что впереди у меня не будет пути в Дамаск.
Оказалось, что Орта снова знал меня лучше, чем я сам. Хотя даже он не мог предвидеть того, что случилось со мной на другом пути, по пути в Лондон… ну, во время перелета в Лондон.
Я думал, что буду всю дорогу спать. Опасаясь, что меня будет слишком сильно тревожить перспектива встречи с братом-близнецом Абеля и завершение расследования вкупе с волнением перед первым публичным прочтением моей пьесы, я оглушил себя драмамином и снотворным, которые мне приготовила заботливая Анхелика.
Вмешалась природа.
За несколько дней до отъезда я посетил каньон Майпо – узкое ущелье, которое река Майпо пробивала миллионы лет. Моим любимым местом в этом каньоне с потрясающими скалами был водопад, который погонщики мулов окрестили cascada da las ánimas, водопадом духов, потому что по легенде там обитали две полупрозрачные танцующие девы, а охраняли его озорные эльфы, duendes.
Мой визит стал частью ритуала прощаний с великолепными чудесами природы, которые помогли мне влюбиться в Чили – последней возможностью ступить в воды прошлого… хотя Гераклит оказался прав, говоря о том, что нельзя дважды окунуться в одну и ту же реку.
Я был там подростком, а потом еще один раз – с Анхеликой, до нашей свадьбы, а в последний раз с группой товарищей в последние дни президентства Альенде для стрельбы по мишеням: мы палили из двух пистолетов, которые едва научились заряжать. Все те разы я голышом окунался в кристально-прозрачное ледяное озеро, пил воду, набирая ее в ладони. Но не в этот поход в конце ноября 1990 года. По дороге вверх виды были все такими же великолепными, изобиловали местными деревьями и кустарниками – но в конце пути, там, где прежде грохотал водопад, только слабая струйка стекала в озерцо, глубиной едва ли по щиколотку. Далекие снега Анд явно успевали высохнуть до того, как попасть к скалам, которые прежде принимали громкие струи. А на берегу почти пустого водоема умирал котенок пумы: задыхался, вытянув лапы, со стекленеющими глазами. Было соблазнительно составить ему компанию, но я благоразумно ушел, понимая, что в любой момент может заявиться кто-то из его родителей.
Только гораздо позже, уже на борту самолета, летящего в Лондон, я понял, что перед моими глазами предстало неопровержимое доказательство того, что наша окружающая среда безжалостно разрушается глобальным потеплением. Однако это не стало тем выводом, который я сразу же извлек из моего похода. Я отправился в Анды не для того, чтобы размышлять об идиотизме рода человеческого. Это было паломничеством, попыткой вернуть того беззаботного подростка, каким я когда-то был, – тем, кто общается с горами ради чистого наслаждения от слияния с природой, дикой и нетронутой. Я истолковал умирающую пуму и умирающий водопад как часть картины личных потерь. Я сосредоточился не на исчезновении ледников, а на том, как мои мечты разрушает некая злобная сила. Я скоро покину свою страну – и еще одна частица моего прошлого испорчена до неузнаваемости. Этот эгоизм, жалость к себе, закрыли меня для такого озарения, какое посетило Орту, когда он выпотрошил рыбу, откуда вывалилась та масса пластика, его франкенштейнского пластика. Он воспринял ту рыбу как посланницу всех живых существ, протестующих против уничтожения их среды обитания, – а я был слишком погружен в собственные горести, чтобы провести эту связь.
