Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Она ушла.
Анфиса сняла комнату недалеко от фабрики, стала жить самостоятельно. И на работу оформилась в красильный цех. Ромка снова царил в своем доме один. Но царствие его на этот раз было скучное, унылое. Бабы к нему не ходили. И напивался редко. А когда напивался, то бродил по двору, пел тоскливым голосом: «Умирать нам рановато, есть у нас еще дома дела». Иногда по вечерам посещал Фролова, курил, вздыхал, молчал.
У Фролова жизнь текла без особых происшествий и перемен, если не считать, что последнее время ему немало хлопот доставляла Солдатка. Наступил у нее деликатный период: чуть недоглядел Фролов, пропала Солдатка, пошла искать по окрестностям себе пару. Это закон жизни гнал ее, ибо предназначение всего живущего — в определенное время производить себе подобных. Но пары не было, и Солдатка томилась в желании материнства. Однажды он искал ее два дня. Нашел за десять километров от поселка, в заброшенной колхозной конюшне, где давно выветрился конский запах. Война не только людей посекла, но повырубила и лошадиное племя. Другой раз Фролов разыскал ее в компании старого фабричного мерина в овсах.
— Глупое ты существо, — говорил Фролов, ведя ее домой, — нету в нашем районе тебе жениха, не ищи. Зачем зазря страдать, мучиться? Нету, и все, осознай, одинокая.
Солдатка слушала его, потряхивала головой. Нет ничего скучнее, как слушать нотации, и нет ничего бесполезнее, как читать нотации, — ей надоедали фроловские назидания, она толкала его мордой в спину, упрекая и заигрывая.
— Не балуй, — говорил Фролов, — старая ведь, а ведешь себя как несмышленыш.
И с добродушной укоризной смотрел на нее. Он никогда не выдерживал ее взгляда. Совестливо ему отчего-то вдруг становилось, словно глядел не в глаза зверя, существа безразумного, а в зрачки мудрой твари, страдающей и все понимающей. Фролов был убежден, что лошадь хоть и не человек, но и не зверь, что она видит всю твою хорошесть и плохость, и потому-то, наверно, он безотчетно, без сознательного какого-то намерения вроде бы даже заискивал перед Солдаткой.
Он уважал ее и знал, что Солдатка, несмотря на то что имеет о нем какое-то свое нелестное мнение, тоже уважает его. Фролов не понимал, откуда у животного это чисто людское уважение, чувство, которым обладает совсем не каждый человек, ибо у некоторых как начинается, так и кончается все с уважения к себе одному.
Фролову приятно было иногда порассуждать с самим собой о том, что для установления на земле порядка надо не так уж и много — научиться людям в первую очередь уважать, понимать друг дружку. Тогда не будет ни корысти, ни обмана, не будет драк, убийств, а главное, исчезнут — пропади они пропадом! — войны. Не таким уж пустым человеком был Фролов, чтобы не понять наивность этих размышлений. Но, размышляя в этом направлении, он мягчел душой, словно рассказывал детишкам сказку с хорошим концом. Так уж устроен русский человек: все сказки, сочиненные им, хорошо кончаются. Хороший конец всегда видится русскому человеку. Что б там ни было, а хороший конец — всякому русскому делу венец...
Раз, а то и два раза в месяц Фролову приходилось мотаться в райцентр, вышибать кое-какой материал. До райцентра было не так уж близко, но, впрочем, и не далеко — три часа на поезде или на машине.
Райцентр был невелик — пыльный городишко, мало отличавшийся от поселка, где жил Фролов. Но в райцентре имелось то, что по штату не положено было иметь в поселке, — начальство, которое оделяло фроловский склад своей милостью или немилостью. Иногда весь успех фроловского предприятия зависел от настроения не главного, а второстепенного лица. Второстепенное лицо порою сильнее наивысшего начальника.
Человек, заправлявший материальными складами, был худ, с сиплым голосом, в синем замасленном френче. При разговоре ковырял спичкой в зубах и называл Фролова на «ты». Фролов же был чудак: он недолюбливал, когда его называли на «ты» люди, которым он не мог ответить так же в силу своего подчиненного положения.
Второстепенному лицу, чтобы его задобрить, следовало улыбаться, осведомляться о здоровье деток, жены. Не мешало бы в каждый приезд раздавить с ним полбанки и потравить баланду. Фролов с большим удовольствием сделал бы это, но не делал, потому что не умел, мешала этому фронтовая школа, а там наука одна — не лги, криводушием смерть не обойдешь.
Оттого-то, наверно, второстепенное лицо и не любило Фролова, поигрывало с ним в кошки-мышки, направляло к третьестепенному лицу, а третьестепенное спускало еще дальше. В конце концов Фролов получал свое, но тратил сил, терпения и нервов гораздо больше, чем тратили некоторые другие, кто был и дипломатом и стратегом. Солдат должен быть стратегом. На фронте Фролов был стратегом, но в мирной жизни его военная стратегия давала осечку.
Однажды, выйдя в прескверном настроении от четырехстепенного лица, Фролов, к удивлению своему, повстречался с Настей. Увидеть тут Настю — все равно что луну средь бела дня.
Она, как выяснил Фролов, приезжала в финансовый отдел, уже успела сделать все свои дела и была свободна. Фролов прошелся с ней по улице и, поскольку было обеденное время, а до поезда несколько часов, пригласил Настю посидеть в ресторане, открытом недавно на вокзале. Настя испугалась и даже обиделась, когда Фролов ее пригласил: она никогда не бывала в ресторанах и вообще она не из тех, кто ходит с мужчинами по таким местам. Фролов объяснил ей, что ничего зазорного в этом нет, что посидеть в ресторане имеет право любой человек, любого пола, и тут нельзя усмотреть никакой для него компрометации. Настя стояла на своем, но Фролов заметил, что она колеблется, и усилил натиск. Голод не тетка, не пошла бы Настя в ресторан, если бы была сыта, но она была очень голодна: рано утром схватила кусок хлеба и ничего с той поры не ела. Настин голод стал фроловским союзником, и вдвоем с этим союзником он сокрушил ее сопротивление.
Фролов побывал в заграницах и видел первоклассные пищеблоки — шик, блеск, чистота, порядок, даже кухней не пахнет, и продукты по запаху свежие. Помещение же, куда он вошел с Настей, было похоже на жесткий вагон для курящих пассажиров. Внутренне Фролов заскорбел, боясь, что Настя не захочет тут пребывать, но она, очевидно, была все же заворожена словом «ресторан» и не приметила ни сальных скатертей, ни дыма, ни запаха кухни. Слово «ресторан» звучало для нее таинственно, в нем было обещание беспорочного порока, разрешение куснуть запретного яблока из библейского рая, где когда-то проживали Адам и Ева.
Фролов повел Настю к столику подальше от дверей, чтоб сквозняка не было, чтоб имелось некоторое уединение. Ассортимент был невелик, как в столовке, только одна разница — без карточек и все в тройной цене.
Заказали триста граммов водочки, котлетки с макаронами, бутылочку фруктовой воды, восемь штучек шоколадных конфеток и всю норму хлеба, какую только можно было взять на двоих, чтобы остатки увезти для Настиного деда: Настя так попросила. Эго стоило бешеных денег, но Фролов, к счастью, захватил кое-какую монету, рассчитывая приглядеть себе в райцентре гражданское пальто.
Патефон играл песни артистки Клавдии Шульженко. «Синий платочек» и разные другие. В дыму маячили пьяные. Настя сидела спрятав под стол руки, смиренно опустив глаза: стеснялась.
Фролов пододвинул ей котлетки, спросил:
— С горчицей уважаешь или так?
— С горчицей, — ответила Настя и покраснела отчего-то: никак она не могла отойти от своего смущения.
— Не робей, — сказал Фролов, — где наша не пропадала!— И положил на край ее тарелки ложечку горчицы — он умел, оказывается, ухаживать, — а затем разлил водку.
— Вообще-то я не пью, — неуверенно сказала Настя, — но раз такое дело...
— Вот именно! — воскликнул Фролов. — Раз такое дело... — И торопливо, чтобы не дать Насте времени для колебаний, чокнулся.
Они выпили.
Водка была ядреная, страшенная какая-то была, словно ее гнали из змеиного яда, она сразу окрутила туманом даже привычные ко всякому зелью фроловские мозги, а Настю на какое-то мгновение совсем оглоушила. Настя несколько минут приходила в себя, беспредметно смеясь, забыв о недавнем смущении. Фролов уговорил ее закусить котлеткой, и, закусив, она огляделась вокруг, сказала одобрительно:
— А тут очень даже неплохо...
— Ага, — согласился Фролов, осторожно пододвигая ей и свою порцию котлет.
— А сам-то? — спросила она.
— Кушай, я сыт, Можно еще заказать. Кушай, не стесняйся.
— Я не стесняюсь, я чуть-чуть вот отломлю, а больше не буду... Правда, Серафим, тут очень даже хорошо. А картин-то! Как в музее! Вот ту картину я очень люблю, исключительная... — Настя показала пальчиком в дальний угол, где висела картина, изображающая медведей в лесу.
— Да, замечательная, — подтвердил Фролов.
— А как фамилия художника, знаешь? — спросила Настя.
