Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
Входит Анюта, смотрит на Махоткина в спину.
…Все постыло. Теперь насовсем прописан в хулиганах. Конец. Загубила ты меня, Анютка — голубые глаза. (Резко обернувшись.) Ты?!
Анюта (смущенно). Мама послала… все ли тут в порядке…
Махоткин (мрачно). Теперь будет так: где Иван — там «порядок».
Анюта (тепло). Ты куда убежал-то? Зачем? Махоткин. Сама знаешь. Чего и спрашивать? Анюта. Я боялась. Ты ведь — вон какой… Еще и беды наделаешь. Я ведь тебя… Разбойник ты мой… Боль моя…
Махоткин. Анюта! (Обнимает, целует.)
Анюта. Ваня… Ты — хороший… Я знаю. Но только надо бы тебе…
Быстро входит милиционер.
Милиционер. Чемодан брал?
Махоткин. Брал.
Милиционер. Теперь-то ты, братец мой, не увильнешь. Где чемодан?
Махоткин. Отдал обратно. Отняли…
Милиционер. Как так — обратно? Ты же мне нутро вытянул, а посадить не за что! Ну, что делать?
Махоткин. Работать надо, честно трудиться на посту, соблюдать дисциплину.
Милиционер. Следуй за мной, ненормальный.
Махоткин. Нет, погоди. Запишешь в акт, что буду рассказывать про постояльцев? Если нет — не пойду: волоки за ноги — отвечать будешь.
Милиционер. Никакого акта. Сигнал поступил, ущерба нет — обязан взять с тебя объяснение и с потерпевшего. Потом видно будет.
Махоткин. А Иванов на меня заявлял?
Милиционер. Ничего не заявлял.
Махоткин. А копию объяснения моего дашь?
Милиционер. Ладно. Дам.
Махоткин. Теперь можешь даже бить — не пикну. Я сам, лично, повезу объяснение на самого себя в Москву: как жил и до чего докатился. Повезу сам! И еще добавлю: дайте в морду разрушителям лесов и рек! Дайте нам культуру, а не поделки ее. И мы останемся тут навечно. Мы жить хотим, а не только работать! К чертям мне — большие заработки, если у меня душа пустеет!.. И про постояльцев в нашей жизни расскажу. Все расскажу!
Милиционер. Мне тоже от иных постояльцев — одна морока… Ну, ты вот что: ночь с тобой канителиться неохота, а завтра к девяти утра — в участок. И без никаких выкрутасов. Я — один на два села, а вас… Да нет — уж немного осталось. (Вздыхает.) Уезжают… и уезжают. За этот год и была только одна свадьба. Э! (Уходит.)
Анюта. А правда, он — хороший человек.
Махоткин. Ну, примерно, такой, как и я. (Обнимает.)
Входит Иванов.
Иванов (слегка выпивши, увидев Анюту и Махоткина, деланно весело.) Ах-ах! Вечер добрый, дорогие товарищи! Не думал, что вы рядышком, как воробушки, — перышко к перышку. Чик-чирик вам! (Резко сменив выражение, с тоской.) Эх! М-м-м… (Медленно идет на Махоткина, и зло.) Так кто же кому наступил на душу: я — тебе, или ты — мне?
Махоткин. Леонид Петрович… беру трактор обратно. Могу обязательство подписать на двадцать пять лет.
Иванов. Не верю я тебе ни на грош.
Анюта. А я… верю.
Иванов. Веришь?.. А мне, значит, не веришь… Что ж, Иван, трактор бери. (Идет к выходу.) Подумай, Анюта, куда суешь свою голову.
Анюта. Леонид Петрович… Не уходите!..
Иванов, вздрогнув, резко останавливается, не оборачиваясь.
…Нет, нет. (Обнимает Махоткина и тревожно, сквозь слезы.) Я тебя, только тебя одного буду любить, погибель ты моя…
Махоткин (глядя на Иванова, Анюте). Не надо так. Чего ты? Твердо говорю: на всю жизнь!
Анюта и Махоткин уходят.
Иванов (вслед, задумчиво). Вот тебе и озорная, и недоступная: вся сникла, вся подалась… И страшная, и радостная, и тяжкая эта штука — любовь… «На всю жизнь»?.. (Твердо и решительно.) Это мы еще посмотрим!..
Пауза. Светает. Прокричали петухи. Вслед за ними трактор потревожил послегрозовую тишину. Приближается и удаляется звук автомобиля. Ритмично, как часы, и настойчиво застучал двигатель. Звонко заржал жеребенок, и ему ответила кобылица. Застучал в кузнице молот. Дневные звуки нарастают все требовательнее. Они зовут.
…Вот уже и утро. Новый день настает. Дни идут за днями — беспокойные дни. Годы уходят за годами — тревожные годы. Люди, маленькие и большие, приходят и уходят. А жизнь все равно идет.
Входит Силков.
…Она стучится в сердце каждого. И только глухие сердца остаются глухими. (Кладет руку на плечо Силкову.) А сейчас… Сейчас мне снова некогда: я — в поле. И снова я буду требовать от всех. Мне нужны все!.. Но нужен ли я кому-нибудь?
Силков. Нужен, Леонид Петрович, нужен! Всем нужен.
Иванов. Спасибо, Тарас Палыч. За все спасибо. (Уходит.)
Силков (один). Вот те и на! Тарасу — Тарасу! — сказано «спасибо». Ведь это только подумать! (К публике у авансцены.) А при чем тут Тарас! Рассудите сами, добрые люди.
Занавес.
КОНЕЦЗЕМЛЯ И ЛЮДИ
Поле в конце марта. Еще лежит снег, ослепительно отражая лучи солнца, но кое-где на гребнях пашни видны пятна земли. Под снегом, где-то внутри, журчит тонкий ручеек, выбившийся на поверхность у самой дороги.
Поле широкое-широкое. Уже почерневшая зимняя дорога уходит к горизонту. На дороге первые вестники весны — грачи. Вдали на белом фоне чернеют лесные полосы.
По дороге идет девушка. Зимнее пальто на ней распахнулось, шарф на плечах, в руках чемоданчик. Она остановилась, окинула взглядом поле, глубоко вздохнула, улыбнулась:
— Здравствуйте, грачи!
Ветерок слегка шевелит волосы девушки. Лицо у нее веселое и беззаботное. Увидев близ дороги малюсенький ручеек, присела на чемоданчик.
Показалась подвода. Девушка встала. Шустрая лошаденка, запряженная в сани, бежит мимо.
— Товарищ! — кричит девушка.
Ездовой останавливается. Он развалился в санях. Треух сдвинут набок, добротный полушубок расстегнут. Это Григорий Хватов — Гришка Хват.
— Ну, чего там? — высокомерно спрашивает он.
— Вы — не в колхоз «Новая жизнь»?
— Туда. А что?
— Подвезите, пожалуйста…
— А чего тебе там делать?
— Я из института. На практику.
— Хы! — ухмыляется Хват. — Практиканша. Тебя как зовут?
— Тося.
— Хы! Тося! Антиресно! Значит, если ты Тося, то я тебя вези за так? Хы! — Он стегает коня. — Четвертной гони — подвезу!
Тося опять одна. На глазах у нее слезы.
Вскоре снова показывается лошадь. В санках Евсеич и агроном Петр Кузьмич Шуров. У Шурова на коленях пухлая полевая сумка. Едут шагом.
— Смотри, Кузьмич, девушка вроде бы идет?
Петр Кузьмич смотрит, приподнявшись.
— А ну, догоним, Евсеич.
Тот помахал кнутом и натянул вожжи.
— Тпр-ру-у! Ишь ты, какой горячий… Здрасте вам! — кланяется Евсеич. — Садитесь, девушка, подвезем!
Тося в нерешительности мнется.
— Садитесь, — приглашает Шуров.
— А сколько вы с меня возьмете?
— Какие там деньги! — говорит Евсеич.
Шуров внимательно смотрит на Тосю. Она садится в сани.
— Вам далеко? — спрашивает Евсеич.
— В колхоз «Новая жизнь».
— Это по какому делу? Иль родичи есть? — допытывается он.
— Я на практику.
— На какую практику? — спрашивает Шуров.
— В колхоз. Я кончаю сельхозинститут. Меня прикрепили к агроному Шурову Петру Кузьмичу.
— Ага, понятно… Молодая агрономша, значит, — говорит Евсеич.
— Еду вот и не знаю, к кому еду, — говорит Тося. — Один колхозник спросил с меня двадцать пять рублей, чтобы подвезти.
— Не может того быть! — восклицает Евсеич. — Какой он из себя?
— Такой: треух на боку, губы — так, нос — так… — Тося очень похоже изображает Хвата.
— Гришка Хват! — говорит Евсеич, качая головой. — А ты не сокрушайся, девушка, — успокаивает он. — Как тебя зовут-то?
— Тося.
— Я тебе скажу, Тосенька, так: во всяком чину по сукину сыну. Есть и у нас в колхозе тихие хлюсты. Есть, девушка.
— Но таких единицы, — поправляет Шуров.
— Ясно дело, вроде чирья на неудобном месте: и прыщ-то небольшой, а беспокоит.
— Нам, агрономам, приходится заниматься и этими нарывами.
— Вы агроном? — удивленно спрашивает Тося.
— Агроном.
— Так вы небось знаете и Шурова Петра Кузьмича?
— Я и есть Шуров Петр Кузьмич.
Тося от неожиданности рывком привстает в санях. Евсеич кричит «тпру-ру-у» — и сани останавливаются.
