Виктор Лихоносов - На долгую память
Когда он уже покойно спал, раскинув поверх одеяла волосатые ноги с пухлыми жилками на икрах, в окошко торкнула Демьяновна. Она пришла с белой кружкой, как. бы по делу. По плутоватым ее глазам Физа Антоновна поняла, что Демьяновна знает об всем больше ее. Такая уж судьба была у Физы Антоновны: ничего ей не удавалось скрыть от людей, другие как-то умели утаить о себе либо секретное, либо плохое, и оттого вольнее им было осуждать чужих без зазрения, как говорится, совести.
— Он до того, как домой прийти, у нас сидел, — шептала Демьяновна, — не знаю, говорит, чо делать. Хочу вас попросить, чтоб поговорили с моей, — приврала она. — Как она уж вам доверяет, вы с ней подружки… А, чую, выпить хочет с горя. У меня было в подполе немножко, полезла, — опять присочинила она, — налила ему, кувшинчик целый выдули с моим Демьяновичем… Конечно, говорю, не так просто Физе: ты вот пришел без ничего, то тебе рубаху, то брюки, теперь сына, дай-ка, примет — тоже обувай, одевай… А вы, мужики, только попервости миленькие, потом: раз стопочку, два стопочку, а ей опять думай, выкручивайся. «Я до копейки несу. Как Утильщик». Утильщику, говорю, чего, — сочиняла и сочиняла Демьяновна, — они богатые, спят по-английски: головы шубой накроют, а задница голая. Сама ходит в бархатном платье и кирзовых сапогах. Вы не такие культурные. Ну ты чего: решила? Ой, смотри, Физа, как бы хуже не пришлось. Я разбивать семью не хочу, мое, конечно, дело маленькое, только так может получиться, что он своего сына выучит, а ты своего на работу пошлешь. Но соглашайся. Черт их душу знает.
— Хуже не будет, — решительно сказала Физа Антоновна.
— Не слушай, Физа, никого, — сказала наутро тетя Паша, — людям абы воду толочь. Тебе жить, ты и решай сама. Она, Демьяновна, такая. Здесь одно, там другое. Гляжу на тебя и чем пожалеть — не знаю. Кабы я была побогаче, мы б с тобой объединились, и никого нам не надо. Любовь наша прошла, не воротишь, таких уж, как у нас были мужья, нам теперь не найти, милая…
Март 195… г.
Здравствуй, Женя, с приветом твоя печальная мама. Как получу твое письмо, обязательно безумно расстраиваюсь от твоей жизни. Пишу письмо, сердце волнуется, а много помогать — нет моих сил. Корова мало дает, зубов у нее нет, сено плохо ест, жмыху купила, картошку тру, а выжимки корове. Всю зиму никуда не хожу, тру картошку, 200 стаканов крахмала натерла, как-то надо выходить из положения. Принесли еще налог за огород, за квартирантов, за выгон, что корову пасти.
Ты пишешь, что стыдно просить, а до стипендии далеко, ничего, сынок, не сделаешь, у кого ж ты будешь просить и кто тебе посочувствует, как не родная мама. Я продала теленка за 400 рублей, купила поросенка за 200, завтра пойду платить налог — 500 рублей, и снова остаюсь без копейки, ну ничего, как-нибудь, куплю кулей 10 картошки корове, наверно, придется колоть, надоела она мне. Без коровы тоже плохо, доходу нет, а расходы идут каждый день.
Здоровье мое прекрасное.
У нас настоящая зима, сегодня буран, пишу письмо и поглядываю на запад. Милой сыночек, как ты от меня далеко…
Ложу в письмо 10 руб.
Глава третья
В одном прекрасном месте на берегу реки
Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки…
— пел каждый вечер хрипловатый пацанческий голосок на крылечке, и короткие пальцы с чернотой под ногтями скребли струны маленькой гитары.
Один любил крестьянку, другой любил княжну,
А третий молоду-ую…
— Утильщика жену! — кончал вдруг, высовываясь из уборной, Никита Иванович и становился в позу эстрадного певца. — Ля-лям, ля-лям-лялям! Выступают на проволоке отец и сын Барышниковы. Давай, ёхор-мохор, — он косо выкидывал над головой руки и, как в балете, по-лебединому взмахивал, а ноги как бы откидывали камешки с полу и зад был отставлен по-женски.
— Нема делов, — застегивал он пуговицы, — в стайке чисто, воды наносили, кальсоны сушатся — можно порепетировать.
Толик, очень похожий на отца телом, жестами и выражением лукавых глаз, и такой же потешный, как он, с родимыми пятнышками по щекам, с торчащими ушами, которыми он умел шевелить, как циркач, чем нередко приводил в экстаз учеников на уроке, Толик этот, с первого дня полюбившийся Жене своей бродяжьей опытностью, ужимками и простодушной лаской к новой матери и новому брату, по-отцовски облизывал языком губы и подмигивал Жене, готовый через пять-десять минут повторить все отцовские замашки.
— Ух, ёхор-мохор! — копировал он его. — Старенька, нема делов. Если бы не мой бы Алексей, то Кипина Дунька замуж не вышла! Вообще-то вы все босяки, мелочёшка.
Физа Антоновна чистила картошку и улыбалась:
— А похоже!
Без отца им уже бывало скучновато, они ждали его, и если была получка, точь-в-точь передавали матери его появление, реплики, песни, вопросы, его при этом всегда богатые планы на жизнь, страсть пускать по ветру деньги.
Должна была наконец стронуться жизнь.
Утром мать будила их в школу. Женя спал справа от входной двери, напротив печки. На зиму вносили в комнату клетушку с курами, в январе топтался возле стола теленочек, и Женя стеснялся водить к себе товарищей из культурных семей. Ходила же к ним вся улица. Иногда Физе Антоновне надоедало вымывать каждый день за гостями, докладывать всем по очереди про свою жизнь, копаться в сплетнях. А почему-то же любили скоротать лишнюю минутку у нее. Идет человек из бани, не может миновать Физино крыльцо. Плохое настроение у соседки, куда пойти: пойду-ка к Физе Антоновне, пожалуемся друг другу. Недостаток какой — Физа Антоновна поделится молочком в долг, картошкой, деньжатами, только просить надо не сразу, — потом, при прощании. Она на секунду замолчит, вздохнет коротко и уже виновато, как будто у нее тысячи в огороде закопаны. «Да где они у меня, деньги», и тут же вынесет бумажку: «На, у меня от базара осталось». А отдавать Физе Антоновне можно не сразу, она сама не напомнит, ей стыдно вернуть свое, она лучше перезаймет, чем краснеть да придумывать, почему позарез нужны деньги. С появлением Никиты Ивановича ее и вовсе стали считать самой богатой, от попрошаек не было отбою, а мужики зачастили по вечерам подымить, поболтать о постановлениях и международных событиях. Вообще-то Физа Антоновна редко сердилась на надоедания, так уж, когда кто-нибудь сильно заденет или бессовестно поведет себя, не понимая, что и у нее рубахи не золотом шиты, руки заняты и некогда прохлаждаться до ночи хиханьками. Утрами сквозь сон и слышал Женя об уличных тайнах, о том, чего не принято говорить людям в глаза, и тут он начинал кое-что понимать и глядеть при встречах кое на кого по-матерински.
А в другие дни поднимались они с Толиком нечаянно рано, солнышко еле брезжило на востоке, лежала роса на заборе, они выбегали в трусиках и выбирали на крылечке место с солнечным пятном, сидели в еще сонном дворе, зябко сутулясь и грея между колен руки, поглядывая то через огород на низкое вдалеке болотце, то на захлопнутые ставнями дома, в которых еще валяются на постелях сверстники, и вид родных мест, дорожек, лавочек, широкой поляны, где они бегали, обкалывая ноги, спросонья казался знакомым и все-таки немножко позабытым за ночь…
— Чего это вы? — удивлялась мать, проводив корову. — Спали бы еще. А то за хлебом идите.
Белого хлеба давали тогда только по одной булке. Инвалидов пускали без очереди, малышня с сумками и авоськами терлась среди мужиков, которых по выходным дням набиралось очень много, и каждый что-то выгадывал, лез вперед другого, причем с тех; пор часто удивляла Женю эта быстро возникающая ненависть между людьми в толпе, в кассах, в очереди, уже пропадало куда-то сразу сочувствие к больным, к инвалидам, уже приятно было толкать, топтать друг друга и лишь бы пролезть, протащить свое тело к дверям, больно надавливая локтем в чью-то женскую грудь. Потом, выбравшись с булками хлеба, шли люди мирные и хорошие, делились своей жизнью, помогали нести сумки, подсаживали и трамвай и прощались, желали друг другу удачи и здоровья. И краснорожий тучный рубщик с мясного прилавка, всю войну откидывавший себе в ведро кусочки мяса за услуги, притворно хромая, давил сзади на толпу, кричал: «Не за то мы кровь проливали, чтоб нас сюда выстраивали!» — пробирался, нагло выносил пять-шесть булок и, слыша вдогонку дразнящие крики Толика: «Я Бе-е-ерлин брал! Я кровь мешками проливал! Я босиком по трупам бега-а-ал!», не оборачивался, не злился, а как бы даже радовался: кричите, так вашу, не умеете жить, ну туда вам и дорога… Женя потом не раз поражался, если на базаре мать приветливо здоровалась с рубщиком, торгуя телочкой, безропотно отдавала ему тяжелый кусочек мяска и еще благодарила его, сворачивая к концу в тряпочки гирьки, за что-то совала ему в руку на сто граммов и прощалась почему-то довольная, по пути занося и украдкой подсовывая кусочек женщине в приемной, где проверяли молоко и варенец, снимая всегда пеночку и жирное в стаканчик. Всем, чудилось ребенку, задолжала его мать, и только ей никто ничего не должен.
