Виктор Лихоносов - На долгую память
— Знаю я тебя. Переплачешь и опять за то же.
— Вы говорите, Толику пальто справила. А как же вы хотели, если решили жить. Я Толику не куплю, он как бы чужой, скажут: вишь, мать-то не родная, не последит, было б свое — в пинжачке на мороз не выпустила. Надо считаться. Мальчишка смирный, я ему куплю, а он должен Жене припасти, если сознание будет. Делю всем по ровному кусочку. Я первая пример подаю, пусть видит, а как же иначе.
— Да оно-то так, — скажет бабушка. — Нам сроду ясный месяц не светит. Мы сроду чужие прорехи закрываем своим рукавом.
— Намучимся — научимся.
— Себе тоже пальто справь. Сорок градусов, а ты в фуфайке бегаешь.
— Налоги будут поменьше — уж на будущий год справлю. Снижение цен обещают.
Запомнились Жене долгие беседы с матерью перед приездом бабушки. Никита Иванович где-то прохлаждался у соседей. Толик протирал валенки, гоняя клюшкой хоккейный, мячик, в доме жарко пылала печь, мать либо стряпала, либо варила в чугунках картошку свинье, сверяла ходики по радио, чтобы назавтра пораньше встать и встретить бабушку, а то она старенькая, сколько раз уже падала, пока пробиралась в сумерках на горку от станции.
На бабушку внук глядел зачарованно. В древнем человеке, как и в старинных годах его родины, скрывалась какая-то особенность, которая в его поколении не повторилась. Он понял это позднее. Добрые бабушки плачевны напевом сказывали перед сном детям непонятные и оттого удивлявшие душу истории. «На Сиамкой горе, на Пропитанской земле, там стояло древо купоросное, под тем древом мати божия почивала. Пришел сын Исус Христос: «Мати моя, ты спишь или так лежишь?» Она: «Я не много, сынку, спала, а много во сне дива видала: не иначе ты жидовьями взятый, на кресте разопьятый. Терновый венец тебе на голову надевали, копьями ребра прибивали. Как хлынула кровь тремя реками, ангелы с небес слетали, золотые чаши подставляли, восточной крови до земли не допускали».
Все на свете заведено не нами, успокаивала бабушка своих детей, человек рождается, и на нем уже висит крест жизни. Значит, угодно было Богу, коли мать Жени ушла с отцом не послушавшись, значит, предписала была и война, убившая отца, и матери его суждено было пережить мужа с другим человеком. Отца убили, и с матерью что-то случилось. Не ставал и Женя уже на коленки, не шептал «Отче наш».
— Грешники, грешники, — со вздохом говорила бабушка им как безнадежно потерянным. — Портретов понавешали, а бога в стол засунули. Подождите, он вам не спустит.
— Темные люди старики, — скажет маленький Женя, подталкиваемый чужой учительской волей. — Книг не читали.
— Темные, да порядок блюли.
Казалось, бабушка жила еще до татар и всегда была старенькой. Далеко-далеко, за сумрачными холмами, скрылось, как солнышко, время, и только бабушка тянет еще его ветхую ниточку и сидит вот, живая, у печки и разве что теперь, в это столетие, распрощается наконец с истоптанной землей.
Она прожила целые века, да так и не заметила, что все в жизни меняется, менялось и будет меняться. Ей хотелось, чтобы все на свете было вечно и недвижимо — как звезды, небо и сама земля.
Как-то на студенческих каникулах читал ей Женя после обеда русскую летопись. Он долго искал в книге место, которое бы бабушке было наиболее попятно и близко. И начал с крещения Руси.
Она попросила читать по порядку.
В 980 году, то есть в X веке, меру отдаленности которого бабушка не представляла, князь всея Руси Владимир I сел на престол. Тогда же взял он к себе жену своего убитого брата, бывшую прежде черницею. Такое порою и в бабушкиной деревне бывало.
Государствуя в Киеве, Владимир поставил на холме вне теремного двора деревянный кумир Перуна — с серебряной головой, с золотыми усами. Бога такого на своем веку бабушка тоже не помнила. В ее молодости не приносили деревянным богам жертвы, не убивали во имя их сынов и дочерей, не надеялись на них, не боялись и слыхом о них не слыхали. Бабушке это не понравилось.
Через три года, покорив себе землю, князь возвратился в Киев и творил жертвы кумирам.
Еще года через три пришли в Киев люди другой нации. Прими, мол, закон наш и почитай пророка Магомета.
«Како есть вера ваша?» — спросил князь.
— Ага, — сказала бабушка и улыбнулась, — нашей ли?
«Мы веруем единому Богу, а Бог нас учит: обрезаться, свинины не есть и вина не пить. По смерти же сказует с женами веселие иметь. Ежели кто убог на сем свете, то убог и на том».
Князь Владимир слушал прилежно, сам был женолюбив, но неприятно ему было обрезание, а о запрете вина и слышать не хотел.
Потом пришли от Рима послы.
«Како есть закон ваш?» — спросил князь Владимир, и бабушке чудилось, что в голосе его была строгость. Они же ответили: «Верим во святую троицу, отца и сына и святого духа, притом пост по силе».
«Идите вспять, — сказал Владимир, — отцы наши не приняли сего».
«Отцы не приняли! Во как раньше почитали старших», — радостно согласилась с князем бабушка.
Потом пришли ко Владимиру хозары и стали прельщать его своими законами. «Христиане веруют в того, — сказали, — кого мы распяли, а мы веруем единому Богу отцу, творцу и содержателю твари».
«Како есть закон наш?»
«Обрезаться, отпиши и других нечистых мяс не ести, субботу хранить».
«Где есть земля ваша?»
«Во Ерусалимо».
«Тамо ли обитаете?»
«Разгневался Бог на отцы паша и расточи нас по странам грех ради наших, земля же предана христианам».
«Аще бы бог любил вас и закон ваш, не расточил бы вас по чужим землям. Сего ли зла и нас участниками учинить хотите?»
И с гневом выслал.
И пришли греки.
«Сколько ж их ходило!» — удивлялась бабушка. Как раньше по деревням бродили разные святые. Она их помнила еще, песни их слышала, у них и молитвам училась.
«Веруем, — сказали чужестранные греки, — в того, кого нечестивые распяли, кто сошел на землю, в третий день воскрес и, распятие приняв, на небеса взнесся».
Князь слушал с охотою, не без удивления. Сказание их было мудро и о другом свете повествовало. Кто верит в их веру, тот умрет и встанет, и потом не умирать ему и вовек.
«Истинная правда, — перекрестилась бабушка и вспомнила про матерь божью: «Мати моя, ты спишь или так лежишь?»
Тогда пошли русские послы в ту землю испытать веру повиданную. Сперва обошли они прочие народы, кто раньше им веру свою предлагал. Молитвы, омовения и богослужения их были неблаголепные, умиления же никоего нет, одно уныние и мерзость.
Потом достигли они греков и таинство веры вкусили. Ввели их в церковь высокую, где отправляли службу Богу с великим благолепием, видели умиление, мнили себя на небесах. «Несть бо на земле лучшего исповедания и таковыя красоты в церкви, яко у грек, о чем подробно недоумеем сказать, токмо верим, яко там Бог со человека пребывает и есть вера и служение их богу лучше всех других вер. Мы не можем ни сказать, ни забыть истины и красоты то я…»
И крестилась Русь.
— Ну а скажи мне, — спрашивала бабушка, — у тебя на сердце не бывает такого, что бог есть?
— Не помню, — честно и виновато сказал Женя. — Кажется, нет.
— Э-эх, дурно-ой, дурной, — стукнула пальцем в лоб бабушка, обиженная тем, что ее внуки несчастны, — это бог по малолетству прощает. Бог дает терпение, толкает на добро.
«Ой, бабушка, — хотел воскликнуть Женя, — надоело мне ваше русское терпение. Всех бы вы простили. Вам сядут на шею, и вы везете и сто, двести лет еще будете везти, поохаете да опять, надорветесь и дальше. Сколько можно».
— Терпению конец бывает, — сказал он.
— Так суждено нам.
«Суждено вам, — думал Женя. — Поменьше унижаться надо».
— Вот. Читай, — приложила она палец к летописи, — верь. Старую книгу достань еще, там все-все дочиста сказано. А то сейчас такие есть — не то что бога, и людей не признают. Чтоб у меня было, а у тебя не было, — вот так живут. Чтоб в сундуке было, к себе землю гребем, все равно, говорят, на том свете ничего нет, да нет, лучше отдать. Наш батя такой милосердный был, умер, так где-нибудь в царстве небесном, наверно. Попал или нет — хоть бы приснился.
Он как-то потерянно молчал.
— Не плачь, бабушка. Не плачь. Давай я тебя поцелую, не плачь. Смотри, внуки у тебя какие, разве мы дадим тебя в обиду! Ну что поделаешь, если старое прошло и не воротится. Будем жить дальше. Правда? Ну вот.
Как мало он ее видел!
О приезде ее моментально пользовались слухом старенькие подруги, с костыльками, в длинных и широких юбках с цветами по темному, в двойных платках, которые они снимали в избе, расчесывая большими гребенками редкие прямые волосы. Первой появлялась баба Шама. Шла она с самого конца улицы, отдыхала с усталости в двух-трех дворах, успевая жаловаться на свою сноху, и добиралась на другой край только часа через три. С крыльца еще был слышен ее ворчливый басовитый голос, и, входя, она продолжала разговор сама с собой: «Бешовы дети, так-перетак, веничка у них ноту, рубля жалеют веник купить, задавятся, бешовы, за рубля, как гапоха моя, тоже, паразитка, шкупится, баба Шама ей бы купила, бешовой. Ох, давай, подруженька, поздоровкаемся, — обнималась она с бабушкой и троекратно целовалась в щеку, — будь ты неладна. Чего, бешовы, рты пораскрывали, хихиканьки развели, бешовы?»
