Иван Лепин - На долгую память
Иван Лепин - На долгую память краткое содержание
Иван Лепин
НА ДОЛГУ ПАМЯТЬ
ЗАМЕТКИ ОБ ОДНОЙ ПОЕЗДКЕ
1
— В Магнитогорске не был! На границе Евразии не фотографировался! Южноуральских горных озер не видел! Кумыс не пил! Позор! А еще считаешь себя культурным человеком! А настоящий бешбармак хоть ел?
— В столовой однажды пробовал.
— «В столовой…» Это не то. Это все равно, что целоваться через платочек… Короче, не раздумывай и немедленно пиши письма в свою Хорошаевку! Скажи, что, к сожалению, Федор Кириллович, на сей раз приехать не могу. Ну, и причину какую-нибудь сообрази.
— Еще раз все прикину, — дипломатично сказал я, хотя понял, что прикидывать уже нечего, что все мои летние планы летят в тартарары, что напора Захара Николаевича Грачихина мне не выдержать.
Захар Николаевич, однако, не дурнее меня, он уловил мою дипломатию и перешел в решительную атаку:
— Считай, что договорились! Рюкзак хороший имеется?
— Да как вам сказать…
— Имеется, я спрашиваю? А то у меня два.
— Ну, имеется. Поискать только надо.
— Сапоги?
— Резиновые.
— Не пойдут. Нужны кирзовые — лето. Какой размер носишь? Сорок первый? У меня есть лишние сорок второй. Не беда — с портянками как раз.
— Да я же согласия еще не дал!
— Пожалеешь, если не дашь!
Я был бессилен: чувствовал, что все мои возражения Грачихин разобьет в пух и прах. И ничего мне не оставалось делать, как пораженчески произнести:
— Сдаюсь…
Радовался неописуемо — в душе! — Захар Николаевич своей победе (по его улыбчивому лицу я догадался об этой радости), но не знал, что победа эта далась ему с моей помощью: больше его я люблю всяческие путешествия.
Теперь несколько слов о моем предстоящем спутнике Захаре Николаевиче Грачихине — и в дорогу. Грачихину пятьдесят лет — совсем недавно отпраздновал юбилей. По профессии он лесовод, кандидат наук. Имеет двух дочерей: старшая закончила университет и работает теперь геологом где-то в Свердловской области; младшая учится в мединституте.
Захар Николаевич жилист, но не худ, лысина нисколько не старит его, а даже наоборот — придает ему молодцеватый вид. Он среднего роста, подвижен, носит очки в легкой золотистой оправе.
Познакомился я с Захаром Николаевичем примерно год назад на городском собрании книголюбов. Сидели мы рядом, во время скучного доклада о роли книги в жизни человека разговорились. Он интересуется исторической литературой, я — поэзией. Он мне свою библиотеку предложил посмотреть: может-де, что и понравится, может, какую книгу Захар Николаевич и уступит… Ну, а позже, когда ко мне он явится, я в долгу не останусь.
Стали перезваниваться, все чаще встречаться и, можно сказать, подружились.
2
Ан-24 вылетел почти по расписанию и взял курс на Уфу — там у нас промежуточная посадка.
Я глянул в иллюминатор — земля как в цветном кино. Ме-едле-нно наплывает. Облаков нет, и все можно рассмотреть до мелочи.
Вот под нами петляет какая-то мутная от дождей река. «Белая», — подсказал Захар Николаевич. Видны моторные лодки, похожие сверху на головастиков, снующих навстречу друг другу. Даже легкие буруны от моторок заметны. Затем начался сплошной лес. Темный, необозримый. Вот, думаю, не приведись тут заблудиться. Неделю будешь выходить. Я полдня как-то петлял в лесу возле Трухинят, деревеньки на Каме, и то насмерть перепугался. Тем более что дождь моросил и надвигался вечер. Грибов я тогда не набрал, а километров двадцать отмерил.
Люблю лес и боюсь его.
Люблю, потому что здесь душа отдыхает. А боюсь — потому что заблудиться можно. Вырос я в безлесной стороне — у нас на Курщине есть леса, дубовые рощи в основном, так разве они сравнимы с уральскими? Хожу после того случая с компасом.
Но — все равно, повторяю, люблю лес…
Три моих дяди — три родных брата отца — умерли еще до моего рождения. Дядя Дмитрий погиб в гражданскую, дядя Павел позже скончался от ран, полученных на той же гражданской. Дядя Гриша был первым в нашей округе комсомольцем, тоже воевал, но вернулся домой целым и невредимым. В тридцатом году, рассказывала мне старшая сестра Даша, дядя Гриша завербовался на Урал строить Магнитку. Писал он редко, но было известно, что он вскоре женился на девчонке из Обояни (может, это в честь ее написана Борисом Ручьевым знаменитая «Обоянка»: «…в жизни многому ученый, знавший много счастья, много бед, не имел я счастья знать девчонок, равных в обаянии тебе»?).
Однажды на имя моего отца пришло письмо от этой самой обоянки, в котором она сообщала о трагической смерти мужа — сорвался со строительных лесов.
Я ничего не знаю о дальнейшей судьбе обоянки. Не лишись я в Отечественную войну отца-матери, может, они бы побольше рассказали о своей родне, может, и адрес обоянки у них хранился. А тут столько вихрей пролетело, столько лет прошло! Никаких следов. Однако почему-то мне верится, что живет по-прежнему эта женщина в построенном ею самою городе, по-прежнему носит нашу фамилию, по-прежнему помнит свою первую любовь. Так что, размышлял я, не просто лечу я в Магнитогорск. Я лечу в гости к обоянке, лечу посмотреть край, в числе первожителей которого был и мой родной дядя Гриша. Лечу почтить его память…
Самолет тем временем пошел на снижение. Он вонзился в ослепительно белую вату облаков, и, когда вынырнул из них, я увидел… голую землю. Ни лесов, ни полей. Сплошные кругляши гор, между которыми кое-где чернели глазки небольших озер.
— Сам-то Магнитогорск зеленый, — заметив мое разочарование, сказал Захар Николаевич. — Только заводской сад у них занимает почти пятьсот гектаров. На улицах — тополя, клены, тамариск. Впрочем, сам увидишь. А вон вдалеке лилово-желтый дым — это знаменитая Магнитка…
Впервые эти строки я прочитал в начале шестидесятых годов, когда мы, студенты Литинститута, готовились к обсуждению творчества прекрасного поэта Бориса Ручьева:
Мы жили в палатке
с зеленым оконцем,
промытой дождями,
просушенной солнцем,
да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы…
Сейчас эти стихи я читал на памятнике первой палатке, стоящем в центре Магнитогорска. Памятнике юности самого поэта. Памятнике юности моего дяди Гриши и неведомой прекрасной обоянки и тысяч их друзей и подруг, съехавшихся в безлюдную уральскую степь, чтобы воздвигнуть вот этот гигант, горячо дышащий в пожелтевшее небо сигарами многочисленных труб.
Я положил к подножию памятника букет простеньких цветов…
Захар Николаевич Грачихин выбирал маршрут с такой целью, чтобы посетить по возможности больше своих друзей и родственников. Их у него в южноуральских краях полно — он ведь родом отсюда. «Переночевать, — говорил он, — везде место найдется… В Магнитогорске, например, у меня — двоюродная сестра…»
Было пасмурно. То начинался реденький дождик, то переставал. Я шел вслед за Захаром Николаевичем и с любопытством глазел по сторонам. Названия улиц — как в любом новом городе: Строителей, Первомайская, Энтузиастов. Толстенные дома прежней постройки, может, и не блистали архитектурной изощренностью, но зато поставлены надежно, на века, чего, к сожалению, не скажешь о современных коробках.
Но это к слову.
К делу относится другое: двоюродную сестру Захара Николаевича мы дома не застали. Соседи сказали, что она уехала на дачу, а муж только что ушел на смену.
Захар Николаевич грустно вздохнул: «Да, нехорошо получилось…» Написал сестре записку, засунул ее за проводок, чуть повыше звонка.
Вышли из подъезда, стали совещаться, как быть.
— Давайте, — предлагаю Захару Николаевичу, — еще побродим по городу, а там заглянем на автостанцию: вдруг в Верхнеуральск удастся уехать сегодня.
Я стоял на посадочной площадке и сторожил рюкзаки, Захар Николаевич подался за билетами. Рядом прямо на асфальте сидел худенький, с загоревшим до черноты лицом, башкир. На асфальте же лежала и сетка с тремя буханками хлеба.
Башкир вдруг повернулся ко мне, спросил:
— Сколько время?
— Без четверти пять.
— Это сколько будет?
— Пять скоро.
— А-а…
Он отщипнул через сетку кусочек хлеба, вбросил его в рот.
— Чего хлеб-то кладете на асфальт? Грязь ведь, — не выдержал я (не могу равнодушно видеть, как многие крестьяне, сами выращивающие хлеб, обходятся с ним, — будь то на моей родной Курщине, на юге, где я видел тамошнего жителя, сидевшего на стопке лепешек, или здесь, на Южном Урале).
— Где грязь? — не согласился башкир. — Асфальт чистый. — И в доказательство своей правоты он потер ладонью об асфальт. — Смотри, — торжествующе показал он пыльную ладонь, — чистая!
