Медеу Сарсекеев - Клад
Токтасын-ата, проводив гостей в сторону переправы, долго сидел возле сарая на ящике из-под фруктов. Вид его был удрученным. Старик перебирал в памяти все известные ему случаи, когда аульчане почему-либо опускались до бесподобия, забывали, зачем живут на свете. Горше всего, когда дети отбиваются от рук, нарушают заветы предков. Глава семьи, мужчина это или женщина-мать, оказавшись беспомощными перед бедой, собирают в дом старейшин селения. Решение основателей рода обязательно для каждого. Однако Токтасыну-ата почему-то не хотелось выставлять своего младшего на посмешище всему аулу. Выходило, что он сам не справился с непутевым отпрыском? Не лучше ли призвать на помощь старших братьев Науканбека и устроить отбившемуся от рук неслуху свой, домашний суд?
Так родился в уме аксакала обнадеживающий вариант спасения дурака от неминуемой катастрофы. Что-то виделось отцу хорошее в Науканбеке сызмальства. Работы он не избегал, а это главное. Не может быть, чтобы парня так быстро разложил город. Может, невестка остервенела в своей жадности и младший запил от тоски?
«Буду действовать, пока не утратил власть над ними!» — решил старик. Он в тот же день разослал старшим сыновьям телеграммы. Потребовал немедленного сбора в доме непутевого Науканбека. От себя он решил предложить на семейном совете, чтобы неудавшиеся горожане вернулись под родительский кров, на исправление, коль не смогли показать себя достойно на людях.
Старшие помалкивали, давая отцу высказаться до конца. Каждый из них думал: «Хорошо, что не обо мне речь… Коснись это меня, едва ли я вернулся бы под родительскую крышу… Детвора, пока маленькие, куда ни шло, пусть поживет в ауле. Дедушка дурному не научит. Но жить самому в условиях, от которых давно отошел, — задача!»
Науканбек безвольно промямлил, что ему все равно где жить. В аул так в аул…
Когда дело дошло до Озипы, она принялась умолять свекра не трогать ее с обжитого места. Старшему мальчику купили школьную форму, записали в первый класс. Он увлекается рисованием, в городе есть изокружок. При Доме культуры музыкальная школа. Женщина не против того, чтобы забрали куда угодно мужа. Такой он ей не помощник, не пример для детей.
Токтасын слушал ее слова и раздумчиво тряс бороденкой, соглашаясь с невесткой.
Но вот он поднялся с места, отыскал в углу дорожный мешок, в котором привез внукам гостинцы, взял в руку посох, пристукнул им по полу державно:
— Собирайся, балбес, поехали!
Это относилось к Науканбеку.
Всю недолгую дорогу ехали молча, как будто никому до другого не было дела. Старик размышлял печально: «Семья — куст кизила. Если он цветет, то полыхают все его ветви розовым огнем… А если кусту предрешено сгнить, на один из побегов садится тля, постепенно гибнет вся поросль до корня. Лесник, обнаружив порчу, спешит удалить траченый побег, спасая куртину. Но человек — не лоза, его росчерком лезвия не удалишь из рода…»
В Белагаше Токтасын, отпустив старших, которые были у него покамест за стражу, повел Науканбека не домой, а в сарай, где обычно содержался бык. Там запер среди бела дня, будто привезенную с ярмарки скотину, на засов. Взгляд Токтасына-ата был в те минуты настолько суров, что никто из домочадцев не посмел сказать и слова в защиту провинившегося.
Науканбек остановился было у двери, соображая, какое наказание придумали ему в родном доме, но отец не собирался вразумлять, как бывало, и читать наставлений. Пнул в зад, шагнул вон из сарая и набросил снаружи щеколду.
В сарае было темно, пахло сухим навозом, перепревшей соломой. Строение это собирали из бревен всей семьей, пролил свой пот, возводя надежную закуту, и богатырь, пока ошкуривал комли сосен и рубил пазы по углам. Вдобавок венцы сшили металлическими скобами, а пол настлали из толстых горбылей, в расчете на полутонный вес животного. Ни пробраться внутрь досужему человеку, ни вырваться из этой домашней темницы было невозможно. Даже потолок по дверцу лаза оказался забитым травой нынешнего укоса. Пахло здесь, правда, хорошо, и Науканбек, зная нрав отца, понимая, что он раньше, чем через три дня, не отойдет, со вздохом глядел в темный проем лаза, определяя себе место для ночлега.
Пленник своей родни почесал пятерней свалявшиеся волосы, отвыкшие от ухода за ними, присел на кучу соломы. То, что в сарае не оказалось и куска старой кошмы, Науканбек отнес к достоинствам во всем предусмотрительного отца. Ему хоть на голой земле валяйся, пока не смягчится сердце, не вспомнит, не пожалеет. «Эх, если бы жива была мама! Она не позволила бы издеваться чад своим младшим…» В таких размышлениях настиг его сон.
Науканбек спал долго, остаток дня и всю ночь напролет.
Не сразу сообразил, где он, когда раскрыл глаза. В герметически плотном узилище его было по-летнему душно. Богатыря пробудила жажда. «Эх, кружечку пивка бы! Куда попал? На дворе то ли сумерки, то ли рассвет. Сколь же я буду здесь торчать?»
Науканбек, опустившись на четвереньки, принялся шарить рукой по углам, отыскивая вилы или лопату. Старик предусмотрительно все убрал из сарая, кроме кормушек. Науканбек подошел к двери, приналег плечом. Куда там! Дверь даже не колыхнулась. Похоже, и эту его попытку освободиться отец предусмотрел, подпер снаружи шокпаром. Пленник взвопил, требуя воды. Никто не внял его мольбам и угрозам.
Жажда становилась невыносимой. Возможно, он саданул бы в дверь кормушкой, но продолговатое долбленное из дуба корыто покоилось на бревнах, врытых в землю, и закреплено было намертво. Что ни говори, делали тут все на совесть, для удержания в покоре бугая.
Внезапно под кормушкой что-то звякнуло. Оказалось, ведро, наполненное водой.
— Ч-черт! — ругнулся Науканбек, осторожно подымая посудину с влагой над кормушкой, превратившись в эту минуту в жаждущее животное. Пил долго, едва не поперхнувшись попавшим в дыхательные пути пустым колосом, прокашлялся. «Если отец оставил мне воду, должен быть где-то и хлеб», — думал провинившийся.
Парень еще два раза с силой пнул пяткой дверь. Она вроде бы подскочила на петлях и снова встала на пути к свободе плотным настилом доски-пятерика. Где-то жалостливо и обиженно, будто издеваясь над пленником, тявкала собачонка.
— Гады! — выдохнул пленник грозно.
Удивительно, что своя собака не отзывалась на буйство человека в сарае.
— Алыпсок! Алыпсок! — звал бывший хозяин ласкового обычно песика. И тот был куда-то уведен от места заточения.
Сжал возле ушек ведро ладонями и выпил оставшуюся воду. Ему требовалась посуда, чтобы гонять ее ногой по сараю и швырять со всего маху в дверь. Из ведра уже получилась жестяная лепешка, но никакой реакции за дверью сарая. И эту «музыку» домашние перетерпели.
Науканбек опустился на солому, зарыдал, как плакал от какой-нибудь обиды в детстве. «Все ненавидят меня!.. Жена, дети! Об отце и братьях говорить не приходится. Небось обсели большой стол в горнице, лопают картошку, облитую яйцами и запеченную в духовке, запивают кумысом или парным молоком. Жрут и болтают обо мне всякое! Глядишь, под шумок застольной беседы кто-нибудь из братцев извлек вроде бы забытую на время бутылочку… А на меня, голодного, только бочки катят… Пьют или не пьют сейчас?..» Напав на эту мысль, Науканбек больше уже ни о чем не мечтал. Дальше стакана с водкой его мысль давно не уходила.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Академик Снурников возвратился из экспедиции на Устюрт. По заведенному издавна правилу Сергей Архипович являлся к месту службы к одиннадцати. Начинал с разбора корреспонденции. Если выдавался час посвободнее, просматривал зарубежные журналы по геологии. До перерыва на обед никто не смел его отвлекать от четко спланированного занятия. Все знали: именно в это время чаще всего посещали академика идеи.
Но были люди, которые не считались со сложившимся распорядком ученого.
В дверь постучали, и в кабинет вошел директор института Хамза Жакупович Жарболов. Среднего роста, коротко остриженный, нестарый еще человек с порывистыми движениями и начальственно поставленным голосом. Звали его заглазно Ежом.
— Можно, Сергей Архипович? — спросил он скорее механически, потому что успел переставить ногу через порог.
Академик отложил бумаги. Он не любил лишних, не обязательных слов. А тут этот прозвучавший всуе вопрос, принадлежавший руководителю учреждения.
— Проверяете, Хамза Жакупович? На месте, на месте старый пень. Куда мне деться?
— Побольше бы таких «пней»! Наука процветала бы.
Жарболов рассмеялся громко, раскатисто. Он был моложе человека, сидящего за столом, почти вдвое. И всегда помнил его стариком, а к своему сорокалетнему возрасту еще не привык, считал себя молодым. По чьей-то протекции Еж был оставлен в этом же институте, защитился, и не один раз, а дважды. Недавно получил пост руководителя в своем же научном учреждении.
