Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Там было не очень светло, и сперва нельзя было разобрать, кто вошел. Наконец я различил, что это невзрачная, почти по-нищенски одетая старуха. Она шла ко мне, но, кажется, не обращала на меня внимания. Когда я ее окликнул, она как будто заколебалась, но продолжала идти.
Я не мог в темноте разглядеть ее подробно, да и не очень старался. На ней была как будто какая-то шалька, скрепленная булавкой, и словно сверкнула голубая головка, которую, мне казалось, я где-то видел.
– Кого вам? – спросил я опять, досадуя на себя и не понимая, как это я не запер дверь. Она ничего не ответила и даже отмахнулась рукой, и, подойдя к сундуку, сдвинула с него прямо на пол несколько коробок и корзинок, подняла его крышку и нагнулась над ним. Меня все это не только удивило, но и странно рассердило, особенно ее жест.
– Чего вам здесь надо?! – повторил я, все более злясь. Я понимал, что уж слишком внезапно рассержен, и не мог объяснить себе такой злобы к этой нечаянно зашедшей сюда старухе. А она ко всему еще обернулась ко мне и улыбнулась, глядя на меня со снисходительной ласковостью и с таким видом, как будто что-то обо мне знала, в то время как я о ней не знал ничего.
– Вы не туда попали, – сказал я, еще сдерживаясь. А потом, прерываясь и захлебываясь, как это бывает в крайнем раздражении, крикнул:
– Ну, чего еще! Уходите отсюда!
Она повернула ко мне на мгновение голову, усмехнулась и продолжала вытаскивать из сундука какие-то вещи, плохо различимые в темноте. На минуту что-то заблестело – это были пайетки.
Озадаченный всем этим, я притом не мог сообразить, что мне показалось таким странным в ее улыбке. Вся эта несуразица окончательно вывела меня из себя. Я схватил стоящую у вешалки трость и довольно сильно ткнул ею старуху в круглую спину. Она покачнулась, мельком взглянула на меня и укоризненно покачала головой. В ту же секунду я сообразил, почему я так зол на нее, и понял, что она вызывает во мне непонятную щемящую жалость.
Тогда я, совсем взбесившись, – я уже не мог удержаться, – ударил ее, и сильно, второй раз. Стек, бывший у меня в руке, так и свистнул в воздухе. Она вскрикнула и сперва рухнула от неожиданности на руки в сундук, уцепившись за его края, и на секунду съежилась, как будто ожидая, что я ударю опять. Это привело меня в ужас. Меня всего сжало от жалости и боли. Я хотел броситься помочь ей, но удержался и совершенно не мог понять, что мне с ней и с собой делать. И вдруг почему-то вспомнил листья в воде, тот ночной трамвай и клетчатую сумку.
Но она уже справилась, поднялась и, повернувшись ко мне и все еще цепляясь за сундук, опять молча и укоризненно улыбнулась.
Тут я увидел и понял, чему я бессознательно удивлялся. Ее улыбка открыла прекрасные чистые белые мелкие зубы.
– Что это? Что это такое? – я попятился и вдруг жалобно закричал. Я несколько раз выкрикнул имя и сразу же услышал за спиной бегущие шаги. Это была она. Я обернулся к ней с облегчением и даже схватил было за руку, как будто ища у нее защиты. Но когда ее лицо приблизилось ко мне, я отшатнулся, не понимая, что с ней произошло.
Маски (Спящие). 1979. Б., тушь, перо. 56x76
Хотя она что-то быстро и взволнованно говорила, видимо, торопясь и желая объяснить мне, – я не слышал ни одного слова. Лицо ее было совсем близко от меня, и у нее были страшные развалившиеся черные зубы.
Старый сон, первая запись 1946 (?)
Закончено 1 августа 1954
Надрезы
Предчувствие. 1935-1938. Б., тушь, перо. 21x18
В результате я ее не имел. Она вышла замуж. А теперь начинается сезон – охота. Хлопоты очень кстати.
Освободясь от приятелей и спутников, я таскаюсь по деревне. Все разъехались. Я остался один. Мне казалось, что я сюда вернулся. Здесь было трогательно. И эта осень как будто уже знакома, а один из горцев с эспаньолкой, такой красивый и изящный, был похож на моего отца. Но я не знал, как говорить с ним, не знал языка.
Я бы ее повесил.
Улицы залиты. Сырой холод дует от панджары. К сожалению, я просыпался слишком рано. Мне он нравился, но, видимо, он много недоедал, хотя ходил легко, подпоясанный своим бельвоком. Я ему все совал консервы, а он не ел их, считая, что рыба – свинина, а я не мог объяснить.
Мне было жалко его. Наверное, я хотел думать, что еще кому-то плохо. Кроме того, я любил всех, кого не видел рядом с ней. Это трудно объяснить. Я любил всех, кто не был похож на ее мужа.
Наконец мы спустились вниз. Далеко вниз, и вышли к джунглям. Мы не углублялись, а шли по краю. Были наняты люди.
Подняли большое стадо. Была страшная жара. Я ждал шума, чтобы избавиться от своих мыслей, то есть от неудач.
Теперь слоны найдены, люди расставлены. Они оцепят стадо и погонят по долине. Какое мне дело до слонов. Легче иметь слона, чем эту бабу.
Но вот засияло солнце, затрубил утренний свет, и гром зелени застилает. Когда мы идем, свет пробивается горячими лучами и разрезает мою толчею, глаза слепнут, а потом меня помутила жара.
Когда же стадо бросилось от правого края, где его подняли воем и треском, оно стало наваливаться на нас, так как мы зашли слишком вперед, и нам пришлось спасаться, перебежав ему дорогу, – к холмам. Мы едва успели.
У меня не было никаких поползновений, так как прошло семь лет. Я бежал, только и думая добраться до холма, где колючки.
Долина, по которой они неслись, над низкой чащей торча черными спинами, оказалась справа от нас, и, боясь, что слоны скроются и что впереди их не смогут задержать пальбой, мы бежали, иногда спотыкаясь и падая, за ними по кряжу, который нас охранял. Впрочем, напрасно.
И вот, внезапно, к концу дня, когда все было уже тихо, кусты чернели и страшная тишина казалась холодной, моя кровь леденела и меня трясло от одинокой тоски, мы увидели сломанные шезлонги и скомканные палатки. Очевидно, чей-то маленький лагерь, стоящий у самого подножия кряжа, был смят слонами, а люди из него разбежались. Как в кинофильме. Нет, правда, кажется, я видел что-то в этом роде в кино: ночь, синяя пленка…
Пока я смотрел – настала быстрая ночь. Эта уютная темнота, внезапное дуновение или запах. Мне-то эти штуки хорошо знакомы. И я с беспокойством, обойдя эти остатки, всматривался в светлое еще небо над острой путаницей кустов, когда внезапно кто-то стал кричать. Это был детский голос и не очень близко. Я с удивлением пошел туда, но вместо ребенка, – темнеет здесь сразу и до полной темноты, – я натолкнулся на кого-то, стоявшего в высокой траве.
Мои руки ощущали платье – пуговицы, – которое даже показалось еще белым, а затем, – опустив, – две маленькие узкие руки, холодные и знакомые. Было впечатление, что я держу их в воде. Я даже не успел сообразить, а уже видел многое, впиваясь в эту именно ночь.
Вдруг я услышал голос, который сразу узнал. Это была она. Я узнал и вздрагивающие пальцы.
Я не видел ее семь лет, то есть видел раза два-три издали, мельком… не мог. Но это было иначе, и я был противен себе, когда видел, и все-таки продолжал мысленно перебирать все наше бывшее и небывшее. Было неестественно видеть ее ноги с узенькими пальцами и знать, что они есть – настоящие и живые, и что на них смотрю не я. Я был обижен, что все это существует. Потом с ее мужем что-то случилось, но я не знал точно. Я не прикасался.
А теперь я боялся говорить, чтобы она меня не узнала, но это не потому, что не хотел говорить, а для того, чтобы она сразу же не ушла.
Но она с испугом и радостью оборачивалась, звала кого-то, я сообразил, что сына, и спрашивала у меня, что это было за стадо.
Вспомнивши, что ей некуда уйти, я повел ее к своим охотникам, которые развели огонь.
Я с жадностью разглядывал ее лицо, не глядя на идущего с ней рядом мальчишку, но трудно было разобрать, так свет менялся. Но я ловил – трудно было поверить… Кроме того я был страшно взволнован, у меня дрожали ноги и тяжело билось сердце. Мельком я уже успел взглянуть: он был очень похож на нее. У него были те же пристальные и рассеянные круглые глаза.
Она узнала меня, но не казалась ни удивленной, ни взволнованной. Она не отнимала своей руки с длинными пальцами, хотя говорила ровным голосом об охоте. – Все их люди разбежались, а лагерь ее друзей был гораздо дальше, именно там они охотились, а она только поджидала их в стороне. Теперь, наверное, эти слоны нагнали и на них страху. Однако надо искать их.
– Кто эти друзья, кто это такие?
– Это новые знакомые.
– А муж?
– Мужа нет.
– Умер?
– Да, для меня умер.
– Вы одна?
Она промолчала. Вряд ли. Эта дама не умела быть долго одна. Я мог думать что угодно. Она всегда умела соврать.
Но когда мы сидели вместе, после того, как она уложила сына спать, – и это ожидание – только бы скорее, – и проводники заснули, – она держала руки неподвижно, когда я положил свои руки на ее, и не отнимала их.
Я видел, что ей пришлось даже теперь сделать усилие. Она целыми неделями не давала себя трогать. Я понимал, что ее не убудет. Это был такой сволочной характер. Я помнил это мягкое неторопливое движение, когда она сбрасывала мою руку. И я должен был знать, что она даст раздевать себя и меня не будет, и что это уже было. Она тоже знала, что я об этом думаю, и скорее всего наслаждалась. А теперь она не отнимала своих рук.
