Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Когда нам пришлось остановиться и я вместе с проводниками развертывал палатку, у меня неожиданно по руке потекла кровь. Я поднял руку и снял бинт, чтобы рассмотреть порезы. И вот я увидел, что их не три, а пять. Я стоял с открытым ртом, разглядывая их, а затем позвал ее. Но она не успела подойти ко мне, как оба проводника, возившиеся с веревками, подняли головы и уставились на меня. Увидя мое удивленное лицо, они поднялись и глядели на руку.
Они казались испуганными. Один из них кивнул головой другому и отвел глаза. Потом они заторопились и вдруг, бросивши веревки, отошли от палатки к остальным, которые распаковывали провизию. Я отвернулся от них, показывая ей ранки. Потом я услышал шорох и быстрый топот. Я обернулся и увидел, что они оба бегут – уже на холме – через колючий кустарник. Потом они скрылись. Что такое? Куда они?
– Ты разве не видишь – они сбежали!
– Но что случилось?
В это время опять топот бегущих. С ума они сошли! Остальные трое – они тащили с собой винтовки и два узла с пищей. Я побежал за ними, но догнать их не удалось. Они разбежались в разные стороны. Я не мог один ничего сделать. Ругался и кричал. Потом без всякого толку выстрелил. Уже хрипел и, взбесившись, пустил им вслед несколько пуль – без результата.
Они так и исчезли. Сбежали все пятеро. А ведь мы не знали дороги.
Еды было достаточно, но мы не могли все унести. И палатка была одна. Опять палатка одна. Но у меня роились хитрости и своевольства… Я обезумел и с радостью сознавал это. Она может строить что угодно и по обыкновению трепаться и валять дурака. Это все чушь. Что бы им ни вздумалось, чего бы они ни испугались, они расскажут о нас в первой же деревне. Нас найдут. Мы просто можем сидеть и ждать. Сбежали – ну и черт с ними, и прекрасно. Мы одни, и пусть никого не будет. Уже вечер, и ей некого будет звать и нечего стесняться – лишь бы он уснул. Но она занималась бесконечной болтовней. Она была с сыном. Мне хотелось бы придушить его. Но он так похож на нее. Это-то и невыносимо. И я, сидя один, опять, каждую секунду, как тогда, когда ее не было, видел ее ноги и все то, чего не должен был бы видеть никто другой. Что уж слишком сделано мной самим и слишком оскорбительно дорого стоит, и не должно быть чужим. Тут же я видел чужого и даже любого из них, и мне было физически больно, когда ей было больно. Я растравлял себя, представляя ее ощущения в это время. Ведь в этом был ее резон. А ведь резон был же. Все уже сорвалось с цепи, я не мог не видеть этого, не мог себя удержать. Мне было очень плохо.
Вместо того, чтобы разводить эту мразь, нужно пойти к ней и быть рядом с ней. Тогда все это проходит. Это лекарство. Это-то мне и нужно. Но рядом с ней был ее сын.
Нет, я не хотел позволить не только теперь, но и прежде. Я хочу ногой выломать стойку, чтоб палатка повалилась на них, и уйти к черту, чтоб их не было. И все это потому, что это такая физическая обида. Сколько же думать и вымаливать то, что у других. А мне не просто, не случайно, не ненужно и грош цена, а уже слишком дорого, и этого нет позавчера, вчера, сегодня, завтра… под любым предлогом.
Будь она проклята со всеми этими сладостями! И все-таки я ждал, когда она будет раздеваться.
Я сходил с ума.
Было уже темно, и она зажгла фонарь. И вот тут произошло нечто очень странное и страшное. Я хорошо помню, что мне было страшно. Я заснул. Мне приснилась чаща, через которую мы пробирались. Низкое болотистое место. В коротком дождике блестели острые стебли. Я порезал руку и проснулся от боли. Тут я опять, задравши рукав, посмотрел на руку. Фонарь, стоявший на земле около моего одеяла, ярко освещал ее. Она вся была покрыта порезами.
Там – за простыней – было темно. Она оставила мне фонарь, и, видимо, спала. Нет, на первый мой шорох она спросила:
– Вы не спите? – И не давая мне ответить: – Тише, он только что заснул. Бедняга, малыш, нужно же было тащить его. – Она замолчала, видимо, прислушиваясь, как он дышит. – Боюсь, что температура. Он утомился – солнце перегрело. Вдруг лихорадка. Он часто просил воды.
Опять молчание.
– Надо скорее выбраться отсюда.
Я понял, что она поглощена им и что ей ни до чего нет дела.
Мне и самому было плохо. Но я хотел, чтобы она вышла. Я почти забыл о руке.
Я позвал ее тихо по имени. Она вышла. Я плохо различал ее, так как фонарь был на земле и повернут в мою сторону.
Она испуганно зашептала:
– Что это у вас – смотрите – у вся грудь исцарапана. У вас грудь в крови…
Мы бросили все – наши вещи, оружие, палатку, взяли на себя что могли и втроем пошли. Мы вышли еще на рассвете, чтоб не мучиться от жары.
Но мне было холодно. У меня были холодные ледяные руки.
Кроме того, я боялся, что как только попаду к врачам, меня заставят лечь и неизвестно, как долго я не вижу ее. Но она уверяла меня, что мы не расстанемся.
Часа в два пополудни, когда мы выбились из сил и сидели на своих мешках, я увидел двух человек. Они приближались, мелькая из-за кустов. Это были горцы, судя по серым одеждам, с вьючным ослом; кажется, они шли за каном <?> или, может быть, охотились. В руках у них были ружья. Я бросился к ним и остановил их.
– Нужно доставить нас в деревню, которая ближе, как можно скорей. Идти сейчас же.
Один из них спросил:
– А где ваши люди?
Я коротко сказал, что люди сбежали.
– Это бывает, – сказал он. Горцы уселись. – По какой же причине? Кто-нибудь погиб? Была плохая охота?
– Это мне не приходило в голову. Может быть они боялись, что я им не заплачу? Охота была плохая, но никто не погиб. Так или иначе нужно торопиться.
Я нагнулся за вещевым мешком. При этом, когда я вытянул руку – рукав задрался, – я с невольным любопытством остановился на ней. Кровь проступила через бинт. Взглянув искоса на горцев, я заметил, что они внимательно разглядывают меня.
Показавши им руку и приоткрыв бинт, я спросил:
– Вы не знаете, что это? Дело в том, что я залез в болото и порезал руку, Но я порезал в одном месте. Только в одном.
Один из них быстро поднялся, в то время как другой сидел съежившись.
Первый сказал:
– Нет, это не от пореза, – не думаю. Это пройдет, просто лихорадка.
Вдруг он толкнул второго и крикнул: «Пошли!» Оба поднялись, потянули осла и стали уходить.
– Куда! Подождите! – Я схватил винтовку и щелкнул затвором. Но и они подняли ружья.
– Я вам заплачу!
– Не сердись, – сказал первый, – мы вам не можем помочь.
– Почему вы уходите?
– А ты разве не знаешь?
– Если вы мне не объясните, в чем дело, я буду стрелять.
Они навели на меня ружья.
– Не надо. Мы расскажем. Но имей в виду, что если ты не отпустишь нас, мы будем стрелять в твою жену и в твоего сына. (Моя жена, мой сын!)
Я оглянулся на нее. Она во все глаза глядела на них.
– Рассказывайте.
– Мы будем говорить коротко и уйдем.
– Хорошо.
– Ты порезался…
– Не называй ее, – перебил второй.
– Ничего.
– Чем?
– В этих местах на болотах растет… Но очень редко растет. Редко кто на это наскочит… Травка, которая называется…
– Не называй ее…
– Да брось ты… Своего имени у нее нет. Она называется по имени змеи. Есть маленькая змея с белым брюшком…
– Не называй ее…
– Травка низкая и нежная. Ею порезаться трудно. Например, ногу едва ли порежешь, особенно ступню, а вот внутреннюю часть руки – можно. От этого пореза умирают.
– Как, почему?
– Делается все больше порезов.
– Где город, где город, – шептала она, прислоняясь ко мне боком, близко привалившись и вытягивая шею, чтобы видеть говорящих. А я искоса глядел на нее, не вполне понимая, что она говорит, и пользуясь случаем, вжимал свой локоть в ее грудь. Хотя у меня был сильный жар, я с особенной силой хотел быть с ней один и боялся своей слабости.
– Почему они бежали? Почему вы бежите? – вдруг спросила она. Я тоже поднял голову на них, не отводя винтовки.
– Говорят, что от нее спасались.
– Значит, можно спастись?
– Да, говорят, что можно. Нужно, чтоб кто-нибудь согласился сделать себе надрез… Но это можно сделать и без согласия. Они боялись – можно было уговорить всех и выбрать одного. Этой болезни сильно боятся… И нужно вмазать жидкость из пореза тому человеку, а потом, через полдня, вмазать его крови в ранку первому. Тогда второй заболеет, а первый будет жить. Так можно спасти и второго, а третьего уже нельзя. Брось винтовку, господин… Не стреляй напрасно.
Они стали пятиться, не опуская своих ружей. Мне казалось, что они пятятся, почти не передвигая ног, но при этом они уходили все дальше и дальше. Я не мог понять этого – они странно уходили, лицом ко мне. Меня охватил ледяной страх, когда мне вдруг показалось, что я видел одного из них. Видимо, просто он был похож на того горца. Я мельком вспомнил о его легкой и стройной фигуре и красивом лице.
Таким образом, мы остались одни. Я уже не мог идти. Она разрезала ножом и разостлала мешок прямо на земле. Я изредка приходил в полное сознание. Большей частью мне представлялись вещи, которых не было. Иногда меня обступала темнота, которой я больше всего боялся. Дело в том, что когда вокруг становилось темно, мне начинало казаться, что ее совсем нет. Что ее здесь нет. Я, помню, делал физическое усилие или внутреннее усилие, чтоб стало опять видно и чтоб она появилась.
