Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
И от большого горя Варваре Николаевне показалось, что ее мечты о слаженной жизни и о дружной любви – это вовсе не ее мечты, а чужие, вычитанные ею в каких-то книгах. Она поднялась внезапно на ноги, потому что солнце так накалило ее тело, что она почувствовала себя словно высохшей, превратившейся в сухую, сморщенную былинку. Вот-вот, подул бы ветер в этом напоенном зноем неподвижном воздухе, и она оторвалась бы от земли и унеслась в воздушном потоке от своего Юрика, пробравшегося в тень к кустам и строящего там дома из прутиков. Пронеслась бы над деревьями и с печальным шуршанием, задев их вершины, скрылась бы из глаз. Затерялась бы жалкой былинкой в этом большом цветущем мире.
Вот тут-то она и вскочила, протестуя против своих ощущений, и сильно тряхнула руками, словно желала убедиться, что они у нее существуют. Потом начала одеваться. Ей захотелось двигаться. Куда-нибудь идти, что-нибудь делать! Она прервала игру своего сына и стала его одевать так же торопливо, как и сама оделась. Что-то будто гнало ее с этого уютного места на берегу реки. Варвара Николаевна хотя и говорила себе, что ей нисколько не стыдно продолжать любить и желать мужа, но, тем не менее, она спешила скорее покинуть этот уголок, где пришлось так откровенно копаться в своих чувствах, так детально их разбирать. Она словно спасалась бегством и от речки и от деревьев, растущих на ее берегах, и даже от солнца. «И они тоже все, все знают, и им тоже все известно про мое горе…» – казалось ей. И, несмотря на все свое мужество, она устремилась по дороге прочь от этого места. Но пошла она не к дому, а в лес.
Быстрым шагом шла Варвара Николаевна опять по пропыленной дороге. Юрик трусил около нее. Временами она брала его на руки. Пот покрывал ее лицо, и она очень устала бы, если бы лес не был близко. Попав под тень первых же деревьев, она остановилась и передохнула. Потом держа сына за руку, пошла вглубь леса. Прохладный воздух освежал разгоряченное лицо и тело. В лесу росли хвойные и лиственные породы деревьев. Преобладали ель, ольха, осина. Кусты орешника создавали кое-где для Варвары Николаевны и Юрика преграды, но они обходили их стороной. Варвара Николаевна оторвала веточку можжевельника и понюхала ее. Юрика же привлекали к себе глянцевитые листья брусники. Он оглядывался на них и недоумевал: когда же, наконец, ему разрешат по-своему расправиться с этими зелеными кружочками? Но Карташова не отпускала его от себя. Она шла по лесу, в котором бывала довольно часто, и неспокойные мысли мешали ей угадывать желания сына. «Какое же он имеет право так со мной поступать? – думала Варвара Николаевна о муже. – Какое? Ведь тут и ложь и обман. Он даже не уважает меня. Совсем не уважает. Ну, хотя бы капля уважения…
А сколько было об этом разговоров, уверений, клятв. Как это все ложно!» И уже негодование вытесняло у нее все другие чувства. «Ну, если бы прожито было мало. Ну, если бы ничего значительного не произошло за это время. За эти семь лет, трудных лет жизни!» Она стремилась теперь мысленно разбежаться издалека, из прошлого, и, как спортсмен, упругим, хорошо рассчитанным прыжком перепрыгнуть через все непонятное и мучительное и опуститься по другую сторону барьера, где было бы все спокойно, ясно, а главное, было бы твердое решение, как действовать дальше.
Она с болью в сердце вспомнила, как складывалась их жизнь. Вот первое знакомство, первые разговоры, неповторимые беседы о пустяках, разговоры ни о чем и вместе с тем о многом. Проникновенный любовный вздор! Потом теплота близости и опять беседы до головокружения, до забытья, словно и не было уже никого вокруг них на всем свете. Ласковые, милые фразы, все еще пока лишенные первых робких слов, имеющих практический смысл для нарождающейся семьи. Потом как бы внезапное возвращение с облаков на землю. Беготня, заботы, хлопоты, но все это с радостью, самопожертвованием, любовью. Так, разрывая песок и грязь, возникает родник, и чистая свежая вода тонкой струйкой начинает сбегать с горы, чтобы там, где-то далеко-далеко, в измеряемой лишь пространством и временем дали превратиться в широкую могучую реку.
Жизнь потекла! Тогда появились новые серьезные заботы. Ее работа в конструкторском бюро, долгая и упорная учеба мужа в институте, денежные нехватки, лишения, тяжба с соседями из-за комнаты, болезни и рождение ребенка, который все же был желанным.
Болезни лечились, трудности преодолевались, и все это, как и в других семействах, с глубокой верой в будущее, с надеждой на грядущий праздник жизни. Так продолжалось очень долго, до тех пор, пока не показалось ей и мужу, что все это промелькнуло слишком быстро. Таково свойство будней. Кажется, что они тянутся и тянутся, а на самом деле присмотришься, и что же оказывается! – прошло уже полжизни!..
Муж блестяще защитил дипломный проект. Он начал работать на одном из больших московских заводов. За один год молодой инженер-металлург достиг значительных успехов. Это был год ломки старых норм выработки, год непрерывных исканий и дерзаний, новых, невиданных еще стремлений человека подчинить себе технику. Все шло как нельзя лучше! Как она радовалась его успехам! Это ведь было выстрадано и ею. Выстрадано в часы работы над чертежной доской, в часы забот о ребенке, в изнурительные и потогонные часы никогда не переводящихся домашних дел. «Твои успехи – это и мои успехи», – говорила она мужу, и он, смеясь, отвечал: «Да», и крепко обнимал ее.
И вот теперь наступило время задать себе вопрос: для чего же все это было? Ради чего же были ее жертвы, их общие усилия и его старания? Ради того, чтобы разбить все, расколоть и начинать сначала? Ах, какая это обида, и жалость, и горе!
Варвара Николаевна шла по лесу и с раздражением думала о муже. Десятки упреков готовы были сорваться у нее с губ. О, только бы он приехал. Она бы высказала ему все, что так сильно томило и давило ее. Временами она вслух говорила отрывистые и полные горечи слова, и они странно звучали среди полуденной тишины леса. Вот это собственно ей и было нужно – молчание леса. Ей каждый громкий звук показался бы возражением, репликой, началом спора. А Варвара Николаевна хотела, чтобы никто ей сейчас не противоречил, даже природа, потому что она считала себя правой. Она хотела бы говорить громко, на весь лес, всем этим молчаливым деревьям и кустам, о своих мыслях. Но около нее был ее Юрик, и она молчала, несмотря на бурю в душе. Ей вспомнился один старый разговор с мужем; неприятный и оскорбительный, но необходимый в то же время и, как ей тогда казалось, честный разговор. Она хорошо помнила о нем всегда, а теперь с жаром повторила его про себя, как бы все еще беседуя с мужем. Разговор этот возник после вечеринки на квартире какого-то приятеля Карташова. Это был один из тех «семейных» вечеров, где почти отсутствуют холостые люди, где супругов никогда не сажают за стол рядом, а всегда отдельно друг от друга, на расстоянии трех-четырех стульев, где все путается и мешается и после чего возникает такое количество недоразумений и супружеских конфликтов, так что в следующий раз компания собирается уже обязательно в обновленном составе. На этом вечере было весело. За Варварой Николаевной ухаживали, ей говорили комплименты. Она была опьянена своим успехом, искренно веселилась, шутила и отвечала вниманием на внимание. Среди гостей был один мужчина, который был ей симпатичен. Она охотно слушала его остроумные разглагольствования обо всем, что могло быть смешным на этом вечере. И она с удовольствием отмечала его старания изо всех сил ей понравиться, и находила, что это ему удается. Ей было приятно наблюдать за всеми его тонкими тайными ходами, которые сейчас же для нее становились явными. Она делала вид, что как бы дает ему очень слабую надежду на что-то. И ее пронизывал сладостный испуг, когда она, уже не слушая собеседника, представляла себе на миг, что вот берет и ослабляет в своей душе туго натянутую струну и тогда все летит куда-то стремительно, как тройка, у которой ямщик отпустил поводья. И представляла себе, что было бы, если бы… Но все это была чепуха! Она разыскивала тотчас глазами мужа и улыбалась ему, поглядывающему очень нервно в их сторону. Струна в ее душе оставалась так же туго натянутой. Варвара Николаевна любила мужа, только его одного…
Когда же они вернулись домой, то муж обвинил ее в недостойном поведении на вечере. Он упрекал ее за флирт и якобы за ветреность. Он говорил, что все это, конечно, чепуха и что он нисколько не ревнует, но все же это, мол, показательно для каких-то «душевных направлений». И говоря о высоких принципах супружества, он, между прочим, потребовал от жены пространного отчета о ее беседе с одним из участников вечера, с которым, как он заметил, она просидела около часу на диване. Тогда она рассердилась всерьез и без улыбки, а гневно заметила ему, что это уже слишком. А он снова повторил о своем неумении ревновать по мелочам, о которых не стоило бы заикаться, если бы не… И тут разговор их принял хотя и бурный, но чисто «философский» характер. Она хорошо его запомнила.
