Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
Тут Варвара Николаевна почувствовала, что уже вдоволь наплавалась. У нее на руках покалывало кончики пальцев. Она вылезла на берег, чтобы взять и окунуть в воду сына. Потом они перенесли плед на солнечное место и легли загорать.
Карташова чувствовала себя бодрой и посвежевшей, словно все, что ее раньше давило и казалось таким неприятным, осталось в прохладной прозрачной воде. Она посмотрела на сына, на загоревшее тельце и капельки еще не сбежавшей со спины воды, погладила его, и ей стало легко и весело. Захотелось его теребить и щекотать, чтобы и он, хохоча и отбиваясь от ее ласк, отвечал ей тем же. У нее мелькнула мысль, что она ушла от дачи вовсе не потому, что ей необходимо было потосковать и погрустить, а для того, чтобы еще раз почувствовать всю прелесть природы и еще раз почти по первобытному ощутить силу своего некрупного, но крепкого тела и порадоваться на своего голенького забавного «зверечка».
Она поймала Юрика за руку. Но мальчик в этот момент был совсем не расположен к возне. Он уже опять стремился к каким-то, одному ему известным целям. Его маленькие зоркие глаза, способные в каждую секунду открывать все новые и новые привлекательные для него и незаметные для взрослых мелочи, подметили в траве незначительное движение. И этого было достаточно для того, чтобы он сказал матери прерывающимся от волнения шепотом:
– Тише, тише же… Мама, пусти… Это самый большой. У меня такого еще не было.
– Что? Где?.. – спросила Варвара Николаевна таким же шепотом.
– Вон там… жук!..
И он помчался туда, где только что еле заметно шевельнулась травинка.
Юрик был маленький крепыш. Он не принадлежал к худеньким, мечтательным малышам, склонным к тихому созерцанию жизни. Эти дети тоже имеют свою прелесть. Но Юрик подкупал взрослых другими качествами. Он был невероятный хлопотун. «Трудовой» день его начинался очень рано и мог бы продолжаться до бесконечности, если бы его вовремя не укладывали спать. За день он натаскивал в комнату так много всякой дряни, что Варвара Николаевна, выкидывая ее вечером, просто удивлялась, как такой маленький человечек может проявлять столько энергии. В нем поражала одна черта. Он все любил доводить до конца. Охотясь за каким-нибудь насекомым или выкапывая из земли белые круглые камешки, Юрик не выбрасывал их через минуту, а спешил как можно скорее найти им разумное, по его мнению, применение в своем маленьком хозяйстве. Он доходил до слез, до обид, когда ему мешали в этом деле, и умел, в конечном счете, со своей наивной детской хитростью провести мать и сделать все то, что считал нужным. Эта черта в характере мальчика была явно отцовская. Алексей Федорович с очень большим упорством добивался успехов в своей работе, и с настойчивостью, вызывающей уважение у сослуживцев, осуществлял все то, что зарождалось в его голове и что могло быть полезным для дела. Юрик и внешностью сильно походил на отца. Тот же рисунок губ; те же маленькие карие глаза; и те же черные прямые волосы, – правда, у сына они были еще достаточно мягки. Только выражение лица было иное. «Хлопотливая» жизнь накладывала на Юрика свой отпечаток. Несмотря на полное тельце, у него было похудевшее, вытянутое тревожное личико, вечно приглядывавшееся ко всем мелким предметам.
Варвара Николаевна смотрела, как ее сын, на четвереньках, прыгая лягушонком, уже ловил кого-то в траве, и тихая материнская радость заполнила ее сердце. «А ему этого никогда не изведать, – подумала она, вспоминая о муже. – Я ни за что не отдам ему мое сокровище. Только я одна буду видеть сына таким вот коричневым, голым, смешно барахтающимся в траве… Впрочем, может быть, у мужчин нет таких потребностей? Может быть, им и не интересно это видеть? Но мне-то что за дело? Стоит ли над этим голову ломать. Мне абсолютно все равно будет ли он скучать о сыне или нет. Я теперь о нем ничего не хочу слышать… Нет, как это все-таки отлично в мире устроено! Казалось бы совсем безвыходное положение и нет совсем успокоения душе. Ан нет, глядишь – есть все же на свете такие вещи, на которые посмотришь, и как-то все в глазах по-иному представляется. Ну что, в самом деле, не чудная ли это вещь – природа? Ну, разве плохая? О, какая замечательная! Как мы все же плохо ценим ее. Так вот и живешь, так вот и бегут твои деньки, а ты не замечаешь ничего вокруг себя. Все некогда. Все разные дела внимание отвлекают. Все тревоги различные и волнения. Все мельком, все наспех. Вот и я тоже дура… Как это пошло: говорить, кричать в телефон, что если не приедешь, то все кончено. Навсегда! Ну, имеются разве еще глупее этого слова. Что такое навсегда? Что такое? Пустяк. Оно и звучит как-то незначительно. Навсегда можно только потерять ощущение природы, воздуха, воды, цветов, вообще всего мира. Это, когда умрешь. Это вот страшно! А то… Нет, все-таки зачем я ему так истерично сказала. Можно было бы спокойнее, разумнее и, главное, без ущерба для самолюбия… Вот ведь как приятно видеть эту речку. Течет ли она или ее вода застыла на месте? Почти незаметно для взгляда… А на самом-то деле она течет все вперед и вперед. И потом вливается в какую-нибудь другую речку. И тогда вода уже заметно струится вперед. Все течет и течет. И каких только гадостей в нее не скидывают. И мусор, и отбросы. А она все это выкинет и оставит где-нибудь на отмели, и опять течет свежая и чистая. Ей-богу, вот такая жизнь должна была бы быть и у меня, и у всех. Вот у Юрика будет ли она такая?.. С Юриком мы не должны пропасть. С чего это нам пропадать? Разве нет у меня хорошей специальности и разве я не смогу работать? Достаточно я наотдыхалась. Спасибо, конечно, муженьку за этот отдых, ну, да и у меня есть свои руки и силы. Так что мы проживем с тобой, мальчик. И куда это ты все стремишься? Зачем тебе понадобились эти букашки? Вот укусят тебя за палец…»
И Варвара Николаевна опять перехватила сына на его пути к новым жукам, целовала его и затем снова отпускала на волю. Ей было очень тепло лежать под солнцем. Вокруг не было ни души, и она смело подставляла под горячие лучи то спину то грудь. Потом вспомнила о газете и развернула ее, чтобы прочитать, как это она делала каждое утро. Быстро нашла интересующие ее заметки, которые из номера в номер печатались почти на одном и том же месте, и постепенно ее мысли перешли на другую тему. Она неожиданно подумала о войне.
Нельзя сказать, чтобы Карташова никогда об этом не думала. Эти мысли приходили ей в голову не в первый раз. Слишком много было поводов, чтобы не забывать об этом. Война стерегла людей за каждым углом, на любой тропинке. И даже люди, отмахивающиеся от войны, как от чего-то уж очень неправдоподобного, затыкающие уши и закрывающие глаза при первом слове о войне, все же думали о ней. Ну и тем более думали о ней люди, активно относящиеся к жизни и не отказывающиеся от внимательных за ней наблюдений. И Варвара Николаевна, читая в газетах сводки с фронта военных действий в Китае или Испании, или о провокационных выступлениях японцев на границах Советского Союза, всегда задумывалась над всем этим. Она ясно себе представляла, что должно произойти, если на ее страну нападут враги. Но она думала об этом как-то весьма примитивно и припоминала только затасканные понятия о войне. Она читала о бомбардировках в Испании, об убитых детях и женщинах. Но и это обдумывалось ею неглубоко, хотя и искренно. Если бы ее спросили внезапно, как она себя будет вести во время войны, она бы ответила так, как это подобает советской женщине. Если бы ее спросили, как она относится к убийцам детей? Она бы ответила так же. Но внутри у нее все же еще чего-то недоставало, что помогло бы ей по-настоящему почувствовать всю серьезность и тяжесть войны. Весь ужас и отчаяние ее… Двадцатишестилетняя женщина, дочь учителя, всю жизнь прожившего в маленьком провинциальном городке, она не помнила даже революции и имела представление о ней только по воспоминаниям очевидцев и из литературы. Что же она могла знать о настоящей войне? Ясно, что Карташова понимала ее по-книжному Впрочем, она умела иногда своим чутьем наблюдательной женщины, нутром и подчас догадками добираться до тех крох истины, которые перепадают нам, когда мы лишь слышали о предмете, но ни разу его не видали.
Вот и в этот раз возникло у Варвары Николаевны новое понимание природы вещей. Повлиял ли на это особо яркий день и покой у реки, загорелое и уже смышленое существо, копошащееся у ее ног, или повлияло ее сегодняшнее необычайное состояние души, в которой, несмотря ни на какие успокоительные мысли о будущей жизни без мужа, была тревога? Неизвестно! Важно только то, что, прочтя в газете короткие печальные сводки о погибших при бомбардировках в Испании, Варвара Николаевна посмотрела внимательно на всю окружающую ее природу, на небо с облаками, на сына, и, прислушавшись потом к себе, сосредоточившись очень тщательно на своих мыслях, ужаснулась вдруг и чуть не вскрикнула. Быстро притянула она к себе за руку сына и крепко прижала его к груди. Ей стало страшно и по-настоящему страшно от всего того, что могло бы случиться, если бы была война. И она почувствовала кровную связь с теми несчастными матерями, трагический вопль которых, казалось, послышался ей с этих немых, пахнущих типографской краской листов. Она хотя и не была в Испании, но все-таки вдруг достаточно реально осознала, что произошло бы, если над этим полем и тихой безобидной рекой и, главное, над ними появился бы сейчас фашистский самолет. Она узнала бы его тотчас, несмотря на то, что в жизни видела только наши самолеты. Она учуяла бы, что это самолет вражеский. А потом с него полетели бы эти… Варвара Николаевна вздрогнула, настолько убедительно она представила себе то, что могло бы произойти. Первым долгом она бы кинулась с сыном, как и бедные испанские женщины, спасаться под деревья. Но река встретила бы ее фонтаном воды, выплеснувшейся от разрыва бомбы. И деревья бы взлетели кверху…
