Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
«До чего же усложнилась вся эта история, – думал он. – Нужно было бы все делать гораздо тоньше, деликатнее, а главное честнее. Ну что же теперь будет дальше? Попрать все свои принципы, и все больше и больше запутываться? Или поехать объясниться и покончить со всем этим так, как они уговаривались раньше?.. Ну и сложная же история!»
Алексей Федорович, вздыхая, ходил по квартире из кабинета по коридору в кухню и обратно. Он отлично помнил о честном слове, которое после той памятной вечеринки в порыве любви и горячности вырвал у Варвары Николаевны и которое сам дал с радостью самоистязателя, не задумываясь над тем, выполнимо ли оно. Он так хотел в ту ночь доказать свою преданность! Что же теперь? Ехать после работы на дачу к жене или к Юлии Александровне? И там, и там его ждут, и там, и там от него требуют определенных честных поступков. Ну, какова история?! Сложнее быть не может. Так думал Карташов, собираясь на завод.
Алексей Федорович был высокий полный мужчина. Еще совсем недавно он казался тонким и худощавым, и поэтому его теперешняя полнота была ему пока в новинку. И он не мудрствовал еще над теми вопросами, которые волнуют иногда тридцатилетних мужчин: что лучше – приобрести гири и книжку о гимнастике по системе Мюллера или же просто по-честному ходить в бассейн для плавания и на стадион? Когда-то бывшее длинным и вытянутым лицо его тоже раздобрело, потому что кончились годы студенческих забот и первых непреодолимых волнений на работе за свою судьбу, за свои способности, за свое умение перейти от учебы к практике. Теперь было все налажено, проверено, предусмотрено. Оставалось только упрямо проводить в жизнь свои мысли и новые идеи в области металлургии. Он теперь тщательно следил за своей внешностью. Завел себе новую прическу, зачесывая волосы назад, а не на бок, как раньше. Ходил степенно. Купил шляпу. Его широкий открытый лоб и карие, подолгу приглядывающиеся к собеседникам глаза внушали уважение. А шрам на хорошо выбритой щеке, узкий и немного кривой шрам от ударившей его как-то на заводе раскаленной стружки наводил многих на мысль, что с Карташовым произошла какая-то особенно героическая история, о которой рассказывают в тесной компании, сидя где-нибудь кружком в удобных и располагающих к беседам креслах. Он отмалчивался и отшучивался, когда его расспрашивали об этом, и любопытные отходили, еще более уверенные в том, что здесь дело нечистое. Алексей Федорович посмеивался про себя над людской слабостью, потом забывал об этом и снова погружался в расчеты тех рационализаторских мероприятий, которые ему приходилось проводить на работе.
Сегодня ему нужно было сделать на работе много новых распоряжений, поражающих своей смелостью и ведущих, как он рассчитывал, к новым достижениям заводского коллектива. Их не мешало бы обдумать и проверить еще раз! Этим Карташов и хотел заняться по дороге на работу, но звонок жены переполошил его мысли, и теперь они все время, сколько бы он ни ставил им преград, устремлялись в совсем нежелательном для него направлении.
Выходя из квартиры, он остановился в нерешительности на пороге. Ему пришла в голову мысль позвонить Юлии Александровне и сказать, что он не может сегодня с ней увидаться. А вечером взять и уехать на дачу к жене. Потом пришло сомнение – стоит ли. Юлия Александровна будет страшно обижена. Ведь они уговорились и сегодняшний вечер, и завтрашний день провести вместе. Он потоптался на месте, потом махнул рукой и решительно захлопнул дверь. «Не поздно будет и после работы это сделать, – подумал он. – К тому же все это надо обдумать. К чему спешить?.. Ну и положеньице!..» На самом же деле он просто боялся принять какое-либо твердое решение. Сегодня, когда перед ним реально встал вопрос: то или то? – он испугался этой жесткой определенности, и спешил оттянуть хотя бы еще на несколько часов свой ответ, который, увы, от него рано или поздно потребуют.
Он боялся, что и на заводе мысли о жене и Юлии Александровне не оставят его. Но ошибся. Работа увлекла его и отстранила на задний план все остальное. Он выполнил план своего рабочего дня так же уверенно, как и всегда. Это объяснялось тем, что Карташов работал не в одиночестве, в кабинете, где бы ему мешали мысли о семейных делах, а на людях, которые теребили его и требовали от него различных указаний, ждали приказов. Тут уже некогда было задумываться.
Кончив работу и выехав с завода, он еще некоторое время проверял правильность своих сегодняшних распоряжений и обдумывал, что ему предстоит сделать после выходного дня. Но уже на полпути к центру города мысли его перешли на другое, опять на старое: утренний телефонный звонок жены, предстоящее свидание с Юлией Александровной и поездка к семье. Машина шла быстро, но ему казалось, что она слишком долго стоит у светофоров, что она едет не так, не тем путем, что пешком ему было бы легче добраться до дому. Утомительные мысли требовали от него каких-то физических усилий и движений. А то сидит вот он, сложа руки, на мягком пружинном сиденье, в то время как голову его так и разламывает от дум! Да и к тому же слишком жарко…
Не доезжая до Пушкинской площади, Карташов остановил машину, вылез наружу и отпустил шофера. Он пошел к площади. По дороге Алексей Федорович решил разыскать ближайший телефон-автомат и, позвонив Юлии Александровне, сказать ей то, что придет ему в голову, как только он услышит ее голос. Если голос этот будет, как всегда, приятен и ласков, то, может быть, у него вырвется: «Сейчас приеду». А, может быть, какая-нибудь неудачная интонация ее голоса поможет ему решиться сказать ей: «Простите, Юлия Александровна, но мои дела мешают мне увидаться с вами сегодня». Это все же будет лучше, чем решать заранее! Так, придумывая различные варианты предстоящего разговора, подошел он к площади и стал оглядываться, разыскивая на стенах зданий черную телефонную вывеску. Но ее нигде не было видно, и он завернул тогда за угол, на улицу имени Горького, чтобы воспользоваться телефоном в большом магазине Гастронома.
По улице шла разморенная от зноя толпа. Даже за Москвой люди этим летом не находили себе прохладных мест. Ну, а в самом городе и подавно господствовала жара. Накаленные за день каменные массивы домов не остывали и вечером. И ночью они томили своим душным, почти неподвижным воздухом уставших за день от жары жителей. Солнце клонилось к закату, было оно опаленного красного цвета и плавало оно в легкой дрожащей дымке. И от этого еще нестерпимее казалась городская духота. Мчались легковые машины. Воздух не крутился за ними прохладным вихрем, а тяжелыми горячими волнами оттеснял прохожих на тротуар. Если же проезжал автобус, то становилось еще тяжелее дышать. Отработанные газы из выхлопных трубок заражали воздух. Разгоряченные лица пешеходов, переходящих на солнечную сторону делались еще краснее. И Карташов, несмотря на то, что мысли его были сосредоточены на очень важной для него проблеме: разыскать телефон-автомат, – все же подмечал мельком игру красных солнечных пятен на физиономиях встречных людей, и сердился на жару. Сердился так, как будто она явилась результатом плохой работы какого-нибудь учреждения.
Неожиданно впереди шагах в пяти от него мелькнуло удивительно знакомое ему мужское лицо. Он сейчас же отвел глаза и отвернулся в сторону. Ему очень не хотелось, чтобы его кто-нибудь задерживал. А мысль между тем уже отыскала в памяти этому идущему навстречу человеку и имя, и фамилию. Ну, правильно, правильно – Костя Переписчиков! Это был старый закадычный друг и приятель Карташова, с которым они очень ладили раньше, но потом, с течением времени и под влиянием различных событий, отдалились друг от друга. Позванивали еще изредка по телефону, условливались о встречах, а потом забывали о них. Время шло и их дружба, лишенная огонька, лишенная всех своих драгоценных качеств, которые заставляют человеческие души сближаться, трепетать и устремляться вперед, тих умерла. Они подолгу не слышали друг о друге. Потом Костя, получив специальность судостроителя, уехал во Владивосток. Так окончательно разошлись их пути. И теперь Алексей Федорович не знал даже, что представляет собой Костя, как он живет. Да и за последнее-то время, перед самым отъездом Переписчикова на Дальний Восток, Карташов не знал подробно, какую специальность получил его приятель, чем он будет заниматься…
Много находилось оправданий такому невниманию к жизни товарища. Свои заботы, свои дела!.. И оправдания эти казались как будто правильными на первый взгляд, ну, а если удавалось вдуматься поглубже, то все они оказывались «липой». И уже нужно было себя ругать за черствость и нечуткость. И как это так часто случается, что незаслуженно забываются дорогие люди, друзья, теряются связи с ними без всяких к тому причин? Что, разве их, этих людей уже так много попадается на пути?..
