Владимир Курочкин - Избранное (сборник)
Собеседники сидят в углу широкого с низким потолком зала. Их разделяет столик, покрытый скатертью с желтоватыми расплывчатыми пятнами и прожженной дыркой, небрежно замаскированной пепельницей. В зале шероховатые бледно-оранжевые стены, до половины обклеенные прессованным картоном с мелким, уродливо тисненым узором. От этого стены похожи на поверхность старой заржавелой терки. Их не спасают даже розовые росписи на потолке.
К столику полагается третий стул, и он стоит тут же, демонстративно прислоненный спинкой к краю стола. Занято! – свидетельствует такое положение стула. Но новые посетители, появляющиеся в зале, каждый раз считают своим долгом развязно подойти к столику и усомниться в правильности сигнала.
– Видите же, занято, – отвечают им тотчас.
Но не профессор, а его собеседник. Он произносит это почти автоматически, без всякого выражения. И даже не оборачивается. Стоит ли из-за каких-то там бездельников отрывать от профессора внимательные и немного снисходительные глаза.
А тот слегка наклоняется над столом, пытаясь заслонить рукой свое лицо, вроде человека, всю жизнь упорно спасающегося от своих веселых приятелей, которые все же регулярно его обнаруживают, узнают, всплеснув руками, и кидаются ему на шею, чтобы хлопать по спине и произносить свой бессвязный дружеский вздор.
На беглый взгляд собеседники сходят за двух уже подвыпивших друзей, несколько разошедшихся к этому моменту во вкусах к жизни и перешедших поэтому на «вы», но еще находящихся в тисках теплой дружеской внимательности, при которой обращения «А ну-ка, ну-ка, старик?» или «Так-так, коллега!» являются пределом выражаемой симпатии.
Но правым окажется более внимательный наблюдатель, который найдет несоответствие в настроении обоих собеседников и разумно решит не думать о дружбе, глядя на эту пару.
Профессор, высокий грузный мужчина, сидит на стуле, сгорбившись и безвольно расслабив тело. От этого черный, хорошо сшитый костюм из добротного материала висит на нем мешковато. Ему трудно скрыть свое сильное волнение. То ли он чего-то боится, то ли у него случилось горе, то ли он возмущается каким-то необычайным злодеянием. Он потирает своей крупной с квадратными ногтями рукой висок. Иногда отчаянно поднимает кверху густые черные, начинающие нависать над глазами, брови, словно хочет отогнать от себя мучительные мысли. Так же отчаянно морщит нос, точно перед ним на столе вместо пива и закусок лежит нечто мерзкое, с неприятным резким запахом. Он делает это так энергично, что у него каждый раз приподнимается верхняя губа с длинными пышными усами, такими же черными, как и брови и, видимо, ежедневно подправляемыми фиксатуаром, от которого остается незначительный блеск. У профессора отсутствует седина и это дает право думать, что у него крепкий, здоровый волос, хорошие нервы и что в жизни его пока все шло гладко. Тем более становится интересным, чем же так взволнован этот рослый и внушительного вида мужчина.
Его собеседник совсем в другом духе. Толстенький и внешне добродушный человечек. Он сидит на стуле, выпрямившись, свободно расправив свои плечики с подложенной ватой. У него круглое лицо, пухлые губы. Но самое эффектное – это волосы. Они выцветшие, бледно-золотистого цвета, аккуратно расчесанные. Такие волосы очень мягки на ощупь. Существует мнение, что обладатели подобных волос – отзывчивые и добрые люди. Очевидно, собеседник профессора принадлежит к их числу. Брови у него также золотистые. От этого создается впечатление, что его голубые глаза и кожа на лице гораздо темнее, чем это есть на самом деле. И поэтому он производит впечатление человека, только что приехавшего с юга. Под цвет волос подобран костюм: светло-коричневый с темной искрой.
Собеседник профессора весел. Движения его плавны и уверенны. Он немного повелителен с официантами. Но это так, больше для порядка. На самом же деле по его глазам видно, что он добряк и не будет скупиться при оплате услуг.
Он с увлечением ест и пьет, перебирая салфетку своими пухлыми, с желтоватым пушком пальцами. Порой откидывается назад и покачивается вместе со своим стулом, постукивая пальцами по краю стола в такт музыке. Оркестр играет не так уж плохо, и некоторые музыканты делают свое дело с тем самым вниманием, свойственным большим мастерам, для которых музыка не только ремесло. Хорошая игра не ускользает от слуха толстяка. Он шумно аплодирует оркестру после удачных мест. Но это все мимоходом. Это не главное. Основное его внимание на профессоре. Он следит за каждым поворотом его головы, корпуса, силясь понять, каким движениям души соответствует тот или иной жест профессора. Наблюдает. Но не подчеркнуто. А скорее исподтишка. Как старый плут, забравшийся в кусты и подсматривающий за влюбленной парой. Ага, ага! Опять! И что это за человек профессор? Что там скрывается под его широким лбом? О чем он так напряженно думает? Что он – боится? Может быть, страх сжимает ему виски так, что их ломит, как от мигрени? Или же он замышляет недоброе? Тогда нужно ждать подвоха. Только этого еще не хватало бы. Нельзя, нельзя давать коллеге задуматься!
У толстяка потеет шея, и он ерзает от волнения на стуле. Но это делается с такой приятной ласковой улыбкой на лице, что сомнения нет: ему просто скучно сидеть, набрав в рот воды, киснуть в обществе такого молчаливого приятеля. И вот он не знает, какими бы способами заставить разговориться визави.
– Просто обидно, профессор.
– Что?
– Вам, простите за нескромность, сколько лет?
– Сорок восемь.
– Ну, так вот и обидно. Проходят лучшие минуты в жизни, а мы с Вами об охоте думаем.
– Я перестал думать об охоте.
– Тогда о рыбной ловле? У Вас такой вид, словно Вы – неудачливый рыбак.
– Зато у Вас улов богатый.
– Да, есть кое-что. Хотите – приглашу на уху. А?
– Спасибо. Мне кажется, что я Вас больше не увижу.
– Вы отказываетесь от моего предложения?
– Я не могу Вас больше видеть!
– Вы отказываетесь?
– Это не в моих силах.
Да, да, это не в моих силах! Я не открою тебе еще всех карт. Ты еще не знаешь, на что я решился. Ты еще не знаешь, на что у меня хватит сил. И что я еще задумал. Задумал? Конечно, задумал! Вот нужно только выполнить. Но это не так легко…
Профессор с усилием смотрит на собеседника. Но он боится встретиться со взглядом веселого толстяка. Не может глядеть в эти маленькие голубые пятнышки, где зрачки настолько малы, что теряются среди точек и черточек радужной оболочки. Его взгляд останавливается ниже, между жирной ноздрей и щекой, покрытой сетью маленьких красных жилок. Да, он боится взглянуть в глаза собеседника, которого избегает даже называть по имени, хотя и знает его. Боится, несмотря на то, что подбадривает себя и готовит к чему-то, что должно случиться сегодня, о чем он много думает и что, по его мнению, разрубит в конце концов какие-то путы. Но пока трусит. Он уверен, что глаза собеседника, обесцвеченные вечерним освещением и синеватым табачным дымом, в дрожащем от тепла и испарений воздухе окажутся не такими добрыми, как полагалось бы для такого балагура-толстяка. Они сейчас похожи на две пустые дырки – норки вредного зверька.
И неизвестно, что может оттуда выскользнуть. Что-либо подленькое: издевка, насмешка, лживая жалость или самое ужасное – намек на власть. Так и есть! Видно, как на лице собеседника вздрагивают и расплываются линии между носом и щекой. Улыбка! Теперь не только глаза, но и все лицо говорит что-то в таком духе: «Как ты там ни протестуй, а дело твое конченное. Ты не откажешься от моих предложений. Нет, нет, я тебе не позволю! Ты еще не знаешь, что такое моя власть. Ах ты, бедняжка, бедняжка!»
Но это профессору только кажется. На самом же деле его собеседник этого не думает. Он довольно развязно улыбается, но озадачен сопротивлением профессора. Все же коллеге следовало бы быть посговорчивее. Это уже безобразие! Того и гляди еще все раскроет. Играет тоже в честность. Надо быть сегодня поосторожнее и проследить за ним. Вообще за таким следить не мешает. И церемониться больше не стоит. Ну вот, что там еще?
– Я подумаю над вашим предложением, – говорит профессор. – Мне надо немного сосредоточиться.
Улыбка не сползает с лица. Подумать? Ишь ты, это опасно! Такому интеллектуалу нельзя давать задуматься. Такие часто приходят к абсурдным выводам. Всякое размышление в нашем деле опасно. Нужно бы прямо: так или не так? Однако ничего не поделаешь.
– Пожалуйста, профессор. А я за это время сведу кое-какие счеты с этой закуской.
«И каждый сошедший с этой прямой тропинки в сторону»… Пока еще милостиво разрешили подумать… «Наверняка попадает в западню». Это отправной пункт. Мысль всегда начинает разворачиваться, оттолкнувшись от какого-нибудь определенного, глубоко запавшего в память, – но не исключено – возможно и вздорного представления о жизненных явлениях. Мысль сама потом разберется и отбросит ложное. Несомненно сейчас лишь то, что он попал в беду. Это происходит в тебе тогда, когда ты думаешь, что уже избавлен от неожиданностей. Когда рассчитываешь, что все налажено на твоем жизненном пути. Ты перешагнул через какой-то возрастной предел, после которого наступает почти библейская уверенность в поступках. Ты даже ощущаешь, как твои мысли весомы. Этому научил тебя твой жизненный опыт. Давно, когда у тебя еще только возникали первые представления об этике и морали, когда ты ощупью распознавал, что хорошо и что плохо, что добродетель и что преступность, у тебя были и сомнения и борьба. Ты не знал, к чему и как присоседиться. Потом ты сумел перешагнуть через трещину, которая внезапно разверзлась поперек твоей дороги, ты познал законы семьи и не ушел к любимой женщине из-за того, что у тебя уже были дети. Это было записано тобой в актив самому себе за ясное представление о дурных вещах. И после этого ты уже был как Бог, у которого всегда имеются под рукой истины и незыблемые законы, на основании которых можно что-то совершать, а что-то нет. Да, но это уже не так плохо. Я никогда не откажусь от своих представлений о мире! И не отрекусь от своего прошлого. Я просто в растерянности перед настоящим. Как это ужасно, что Константин Александрович Голубев потерял под ногами устойчивую и прямую тропинку и шагнул в сторону от нее на один шаг. И этого уже достаточно, чтобы тебя осудили и пригвоздили к позорному столбу. За то, что не сумел быть вовремя стойким и твердым. Позволил себе сомнение, и не вознегодовал по-настоящему и вовремя. Может быть, ты боялся? Да, пожалуй, это именно так. Тут опять встала перед тобой твоя семья? Верно, верно! Но разберись тогда. Может быть, ты неверно думал за всех членов семьи и зря боялся?
